Теперь перейду к моим личным впечатлениям этого ужасного дня. Совершенно случайно я поехала к обедне к Екатерине Михайловне. После службы великая княгиня меня удержала у себя, а засим, отпуская меня, сказала, что ждет Государя после развода. Я выехала из Михайловского дворца около часа, вероятно. Проехала мимо злодеев, готовых к своему гнусному преступлению. Дома я застала семью за завтраком. У нас был принц Петр Александрович Ольденбургский со своим воспитателем Александром Богдановичем[1375], приехавшим за моим сыном, чтобы вместе поехать в Аничков дворец к великому князю Николаю Александровичу, как это было заведено по воскресеньям. Был тоже Володя Волконский, товарищ моих детей (теперешний председатель Государственной думы). Оставив Петю у нас, Александр Богданович вышел, сказав, что он заедет за ними, когда будет время отправляться во дворец. После завтрака дети просили меня играть на фортепиано, а сами стали петь. Вероятно, шум, который мы производили, помешал нам слышать взрывы: мы ничего не подозревали, как вдруг взошел Александр Богданович и сказал: «Что-то ужасное случилось… покушение на Государя… бомба… Надо сейчас нам ехать домой». И он увез рыдающего Петра Александровича. Мне быстро заложили карету, и я поспешила к Зимнему дворцу. Я взяла с собой Володю Волконского, чтобы по пути водворить его в его семью. У подъезда их дома стояла княгиня Елизавета Григорьевна[1376] с теткой своей княгиней Кочубей[1377], ожидавшие свою карету. Они сели со мной, и мы втроем, в сильнейшем волнении, направились к Дворцовой площади. Тут мы пошли пешком, и сквозь массу народа, наполнявшего площадь и угрюмо ожидавшего известий, мы дошли до ворот дворца. Часовые никого не пропускали; все подъезды были закрыты, слышен был говор стоящих тут, слышно было, что Государь ранен, что только что приехал духовник с причастием, что взрыв произошел в половине второго. Было невозможно проникнуть с той стороны во дворец, мы с княгиней Волконской попытались зайти к графине Блудовой (имевшей тогда квартиру со стороны набережной, около Эрмитажа) в надежде узнать что-нибудь определенное. Действительно, двери перед нами отворились. Мы застали у ней гостей, пришедших поздравить ее по случаю ее именин и ничего не знавших, а также других, пришедших, как мы, узнать, что случилось, и передававших дошедшие до них слухи. От времени до времени слуги прибегали и провозглашали самые противоречивые известия. Уходя от этого сумбура, мы вышли и дошли до коридора, ведущего во внутренность дворца. Тут тоже, в известном расстоянии, стоял часовой, не пропускавший далее. Мы ходили взад и вперед по коридору, деля свою тревогу, свои опасения, даже свои слабые надежды. Нам казалось невозможно, что русский Государь ушел бы таким образом от руки своего народа, в своей столице… За часовым появился Рылеев, направляясь в нашу сторону. Мы бросились к нему. Лицо его было заплакано, он только мог сказать: «Государь сейчас скончался». И, сделав знак часовому, чтобы пропустил нас, прошел мимо. Мы устремились по коридору и дошли до самых дверей, за которыми Он только что испустил дух. До сих пор, когда мне приходится проходить мимо этих дверей, сердце мое болезненно сжимается в воспоминание этого ужасного дня. За дверьми в комнате была вся царская семья, удрученная невыразимым горем; в коридоре все министры, лица свиты, несколько дам. Тут же висело пальто Государя, все обагренное кровью его. По одной из комнат провели, поддерживая его, одного из рядовых казаков, которому только что сделали перевязку. Тревога была общая, передавались догадки, слухи о заговоре, называли несколько имен, боялись волнения в народе и спрашивали, имеется ли в Петербурге достаточно войска. Опасение напрасное: население осталось спокойное, слишком даже для события такого страшного значения. Вдруг появляется князь Иван Михайлович Голицын и, проходя мимо нас, повторял по пути: «Завтра будет выход». — «Как выход? — удивлялась я. — Панихида». — «Нет, высочайший выход по случаю вступления на престол Императора Александра III. Дамы в русских нарядах, кавалеры в парадной форме без трауера[1378]». Таковы контрасты придворной жизни, таковы требования для царских высот, личная жизнь слишком тесно сливается с жизнью политической, и должны заглушить в себе законные требования души, доступные всем простым смертным. «Le roi est mort! Vive le roi!»[1379] Ни одной минуты не может жизнь политическая прервать своего течения. Я вернулась домой, разбитая всеми испытанными впечатлениями, приказала приготовить на следующий день все бриллианты и мой парадный шлейф.