Генерал-адмирал[1382], усмотрев упущение по службе со стороны Баранова, назначил над ним суд, и он должен был удалиться на время от дел. С воцарением покровителя своего он сразу призван был к деятельности, к которой приступил в первое время с более порывистой энергией, чем тактичностью. Это был человек горячий, умный, но необузданный и не отягощенный принципами. Ответственная должность возбуждала его, при понятной подозрительности, вызванной только что совершившимся злодеянием, лихорадочные, сбивчивые, принимаемые им меры часто увеличивали тревожное настроение общества[1383]. Примером к тому может служить инцидент с великим князем Николаем Константиновичем[1384]. Последний жил тогда недалеко от станции Саблино, в имении Пустыньке[1385] наследников поэта Алексея Константиновича Толстого[1386], где разрешено ему было поселиться вместе с семьей своей, которой дана была фамилия Волынской, по желанию его, вследствие романического энтузиазма к личности государственного деятеля времен Императрицы Анны Иоанновны[1387]. Хотя ему запрещен был въезд в столицу, но при помощи одного жандарма, состоящего при нем в Оренбурге и перешедшего на службу в Петербург, он устраивал себе ночные экскурсии в Петербург с целью кутежей. И они до сих пор оставались нераскрытыми. Оказалось, что тот жандарм был арестован под подозрением участия в революционном движении и при обыске найдена была записка великого князя, в которой в условных выражениях он намекает об одной из таких поездок. Понятно, какой произошел переполох. Между тем Николай Константинович, узнав об убийстве Государя, не мог оставаться на месте, его тянуло в Петербург, куда доступа ему не было, и он поспешил написать своему отцу просьбу об исходатайствовании ему разрешения поехать для поклонения телу монарха. Характер отношений своих к державному племяннику не позволил великому князю обратиться к нему непосредственно, и он просил графа Адлерберга[1388] доложить о том Государю[1389]. Все это взяло некоторое время, равно как и сообщение и последовавший отказ Государя, прошедшего те же стадии в обратном направлении. Нервный и по природе нетерпеливый, великий князь уже приготовлялся к поездке, не сомневаясь в получении разрешения. Час от часу его ждал, не понимая причину замедления, бесконечно волновался, наконец он не вытерпел и послал к своему отцу состоящего при нем полковника Кеппена за ожидаемым соизволением и сам отвез его на станцию железной дороги, но и тут он не мог сдержать себя и, остановив Кеппена, сам зашел на телеграфную станцию и послал телеграмму прямо Государю, прося разрешить ему приехать; после чего он возвратился домой и стал ожидать утвердительного ответа уже с некоторым спокойствием. Во время обеда ему принесли телеграмму Государя, который передал уже свое решение с Адлербергом, приняв за дерзость вторичное возбуждение решенного им вопроса, и повторил свой отказ, но уже в более резкой форме. Как громом был он поражен таким ответом. В первое время у него вырвались слова: «Теперь мне остается только надеть себе Андреевскую ленту и идти в народ». Унижение, скорбь, бешенство наполняли его душу. Как раз в разгаре этих волнений ему доложили, что приехал к нему посланный из Петербурга. То был посланный от Баранова, с поручением его присягнуть новому Государю. На эту мысль Баранова навела открытая его переписка с арестованным жандармом, возбудившая его подозрение. Можно вообразить, как Николай Константинович его встретил. «За кого меня считают, — спросил он у них, — за сумасшедшего, которого содержат в одиночестве? От сумасшедшего требуют присяги или от полноправного великого князя? В таком случае я должен стоять в Петропавловском соборе у гробницы моего Государя, моем месте в ряду великих князей». С этим он их отпустил.