Передача сделанного им приема и отказ великого князя от присяги взволновали Баранова до последней степени. Он вообразил, что держит ключ грандиозного заговора, дошедшего до государственной измены, и вот что он предпринял: на другой день, без ведома великого князя Константина Николаевича, стали производиться какие-то работы в маленькой крепости Павловской[1390], устроили двери и замки, перенесли мебель — одним словом, к недоумению хозяев, приготовилось для кого-то жилье. Когда все было готово, перевезли, под строжайшим секретом, обитателя этого помещения — это был великий князь Николай Константинович[1391]. Его сначала держали в полнейшем одиночестве как важного государственного преступника, в то время как агенты полиции искали со всех сторон, ища нити предполагаемого заговора, и, конечно, ничего не могли найти, кроме первой, найденной у жандарма, записки, ничего общего с политикой не имеющей[1392]. Мало-помалу строгость надзора уменьшилась. Ему позволили видеть жену, потом детей, а также мать. Она рассказывала мне свое впечатление, когда его видели в первый раз, и его негодование, озлобление и ненависть ко всем. «Et contre nous aussi, — говорила она со слезами, — quoique nous n’y fussions pour rien»[1393]. Наконец отпустили его совсем, так как никакого заговора не было. Была какая-то пародия «homme au masque de fer»[1394], но сколько она принесла страдания, обиды, и сколько она принесла ожесточения в мрачной душе великого князя. Мраморный дворец был одинок и удручен, друзья великого князя советовали ему подать в отставку, но он не решался, а тем временем императив[1395] к сему произошел в свете, и должности его были разделены между великими князьями Алексеем Александровичем и Михаилом Николаевичем. Первый получил звание генерал-адмирала, а второй был сделан председателем Государственного совета. Тяжело было великому князю, принимавшему всю жизнь такое деятельное участие в государственных делах, сразу лишиться всякой деятельности. Вскоре он покинул Петербург и уехал в Крым, где заставил на время забыть себя. Атмосфера для всех была тяжела, везде говорили о страхах и опасениях. По настоянию Баранова царская чета лишала себя иногда присутствия на панихидах в Петропавловской крепости, собиравших весь двор, все общество и всех иностранных дипломатов и иностранных принцев, командируемых своими державами. Это производило удручающее впечатление. Разговоры не умолкали со всей страстностью напряженного состояния умов. Спрашивалось, какое направление принять правительству нового царствования? Не остановится ли вовсе течение, избранное покойным Государем, или наступит реакция? На первом Совете министров 8 марта Лорис-Меликов представил свой проект с одобрительной подписью Государя Александра II. Это знаменательное заседание хорошо известно; некоторые периодические издания, пользуясь официальными документами, воспроизвели его дословно и с большой точностью, чем я могла бы сделать. Министр военный Дмитрий Александрович Милютин и финансов Александр Аггеевич Абаза защищали программу Лориса, Победоносцев говорил последний. В пламенной речи, весь бледный и потрясенный негодованием и скорбью, он начал с того, что программа эта есть начало конституции и что осуществление ее будет распадом России, что придется тогда сказать: «Finis Russiе!»[1396], — и окончил свою речь красноречивым указанием на Петропавловскую крепость, видимую из окон, со словами, что теперь, когда в этом храме лежит еще не погребенное тело царя-мученика, убитого революционной партией, не время усилить ее течение новыми законами, в ее духе. Эта речь произвела громадное впечатление. Государь остался в раздумии и отложил всякое решение.