Прежде чем возвратиться в деревню, я поехала в Москву. Мой сын со своим учителем чехом Василием Ивановичем Плигалем встретился со мною на промежуточной станции, как было условлено между нами, и мы вместе приехали и остановились в нашем фамильном куракинском доме. Я хотела показать моему мальчику исторические достопримечательности нашей древней столицы и вместе с тем, посетить сельскохозяйственную выставку, устроенную в этом году[1443]. Эта выставка, в самом деле, была очень интересна и свидетельствовала о быстрых наших успехах в этой области. Казалось, что новые поля открываются для нашего производства и что мы вступаем в него с энергией и умением. Вогюе усмотрел даже угрозу для Европы в стремительном развитии нашей промышленности и написал статью о том в «Revue des Deux Mondes»[1444]. Увы! Кто мог думать, что наступит так скоро общее оскудение и разбитие этих надежд.

В Москве жила моя тетя Мария Александровна Куракина, самая близкая мне особа, как по родству, так и по отношениям, связывающим нас всегда. Она горячо любила мою мать и хранила о ней дорогое воспоминание, так что первое наше свидание было полное волнения. В одно из моих последующих посещений я встретила только что приехавшую племянницу ее, княжну Любомирскую, дочь покойной сестры ее[1445]. Лишившись родителей, она воспитывалась в Польше у бабушки своей, княгини Любомирской, рожденной графини Толстой. Всю свою жизнь она провела в семье отца[1446], потом в Париже с бывшей воспитательницей своей, француженкой, а после смерти последней пожелала приехать в Россию, чтобы познакомиться со своими родными со стороны матери и осмотреть свои обширные имения. Взяла она с собой двоюродную сестру, графиню Сегюр (мать которой была рожденная княжна Любомирская)[1447], и в сопровождении французского камердинера, имеющего вид дипломата, и английской камер-юнгферы Ньюмен, несущей на руке, в маленьком шелковом мешке, мохнатую выхоленную собачку, голова которой с живыми глазками одна выходила из мешка, — доехала до Москвы и, не зная ни географии, ни одного русского слова, остановилась как в тупике. К счастью, в тот же день приехал в Москву наш общий двоюродный брат Анатолий Куракин и, встретя ее у своей матери, предложил ей свои услуги. Он устроил ей путешествие и поехал с ней по ее имениям, причем служил переводчиком в разговорах с управляющими, не говорившими ни по-французски, ни по-английски, — единственными языками, которыми она владела, и, наконец, привез ее в свое собственное ярославское имение, где проживала его семья. Княжна Кася так полюбила их среду, что каждое лето приезжала к ним, проводя зиму в Париже, и, наконец, совершила необычайный и на моей памяти единственный акт щедрости, подарив в полное владение почти все свое состояние старшей дочери Куракиных — Маше. Этот дар, ценой около трех миллионов рублей, исчерпал большую часть ее средств, и она должна была сильно сузить свои расходы и перейти с очень роскошного образа жизни к сравнительной бедности. До сих пор она живет очень скромно, наслаждаясь тем счастьем и широким довольством, которое она доставила любимой племяннице, более, чем если бы эти земные блага оставались ее уделом. Пробыв еще неделю в Москве, мы возвратились в половине июля в деревню, где мирно закончили лето. Мой сын со своим учителем уезжал в сентябре, чтобы начать новый учебный год, следуя курсу училища правоведения, который он проходил вместе с Петей Ольденбургским, мы же оставались долее. Я хотела провести на могиле матери первую годовщину ее смерти (11 ноября), и в тот же день мы уехали, так как 14 ноября мне предстояло мое первое выступление в моем первом придворном звании на празднике в Гатчине по случаю рождения Государыни Императрицы.