Обрадовался им, словно это не книги, а золотые и платиновые бруски (помню, как засверкали глаза Асрияна[1034], когда он разыскал в подвале, под развалинами завода, целую кучу этих брусков). Часа три просидел на корточках, разбирая случайно найденный клад. Больше всего оказалось, конечно, немецких книг, но классиков я не нашел совсем. Зато удалось обнаружить десятка три хороших русских, французских и английских книг. Тут и классика, и литературоведение, и лингвистика, и фольклористика. Всем были хороши книжицы, коли бы не антихристова печать на них: какую ни раскроешь, всюду штамп — «Dolmetscherschule Waffen[1035]SS».

Дело в том, что в этом здании до самого последнего времени готовили эсэсовцев-переводчиков. Теперь у меня есть что читать.

Овчинников — кадровый офицер Красной армии. Его последний чин — подполковник артиллерии. Он не первой молодости, роста довольно высокого, умен, порядочен, интеллигентен, скромен. На нем неизменный американский мундир, штаны навыпуск и пилотка. Всю дорогу от Магдебурга до Ораниенбурга Овчинников нес небольшой деревянный ящичек с ручкой. Других вещей у него не было: ни чемодана, ни ранца, ни рюкзака, ни узелка. Зато со своим ящичком (по-моему, это мольберт) он никогда не расстается. Вот уж действительно — omnia mea mecum porto[1036].

Я пользуюсь особым доверием Овчинникова, поэтому он показал мне содержимое своего ящичка. Там оказались чайные чашечки. Не сервиз, а всего три или четыре чашечки.

— Везу подарок жене. Жаль, конечно, что не удалось достать сервиза, но и это неплохо.

— Что это, сакс?

— Да, Майсен[1037]. Не какой-нибудь, а очень старинный. Вы-то понимаете, Георгий Николаевич, а для ребят это дешевые безделушки, вроде самодельных медных колечек. Ну и слава богу, что не понимают. А знали бы настоящую цену, тогда бы, пожалуй, тю-тю мои чашечки.

В этом отношении Овчинников очень похож на Гришу Гринштейна. Сей молодой человек (ему не более 25 лет) вынес из Магдебурга только две вещи: костюм (он у него один и поэтому всегда на нем) и скрипку. Гриша перед войной был аспирантом Московской консерватории. В течение трех пленных лет (удивительно, как он жив остался: у него и внешность и выговор — классически еврейские) он ни разу не держал в руках смычка. Зато теперь Гринштейн не надышится на свою скрипку. Днем он носит ее по всему лагерю, а ночью крепко сжимает в своих объятьях. Такая привязанность к жалкой скрипчонке в стареньком футляре смешит ребят. Они думают, что Гриша спятил. А наш скрипач молчит и хитровато улыбается.

— Хотите, Георгий Николаевич, я скажу вам правду? — шепнул мне вчера Гриша. — Когда в марте пришла свобода, я думал только о том, как мне достать хорошую скрипку. И мне, знаете ли, повезло. Я нашел в келлере скрипку, да еще какую! Я ее не обменяю на пуд золота. Ведь это-то! — чтобы нас никто не услышал — ведь это настоящий Страдивари[1038]. Вы понимаете, что это такое Страдивари. Но только молчок. Тс! никому ни слова, ни полслова.