Федин описывал, как изменился облик городов: Санкт-Петербург залит электрическим светом, а улицы Москвы покрылись асфальтом. Рассказывал он и о том, как тяжело стало жить в России – позволив себе эту вольность, вероятно, потому, что писал из Италии, а не из СССР. Усилившийся контроль над жизнью угнетал, не хватало продовольствия и бензина, свирепствовала эпидемия тифа. «Народ тощ, устал и пьет. <…> Все это пишу, само собой, для тебя лично. То есть для разумно-личного употребления. При встрече (на которую надеюсь) расскажу о многом другом, о бездонности противоречий, все углубляющихся… <…> О знакомых перечислять было бы трудно и о некоторых – уж слишком грустно. Опять-таки – до встречи». Он описал, как перед отъездом ходил в Москве на день рождения Пильняка: «…одиночествует человек в литсмысле сильно». Он также упомянул, что не раз бывал у Горького после его возвращения, в том числе и в тот день, когда почетными гостями писателя были Сталин, Л. М. Каганович (один из самых преданных приспешников Сталина) и Н. И. Бухарин. «Братья-писатели вели себя унизительно. Алеша [А. Н. Толстой] шутовал, скоморошничал всю ночь. <…> Обстановка предельно-грустная, но, так сказать, показательная. Вокруг Алеши много шантрапы, он это сам хорошо видит, но махнул рукою». Федин также прокомментировал недавнее присуждение Нобелевской премии по литературе 1933 года Ивану Бунину, теперь живущему в Париже. По его мнению, Бунин заслужил эту награду и как писатель, и как человек[534]. Премия была присуждена «за строгий артистизм», с которым он поддерживал «классические русские традиции в прозе». Принимая премию, в своей речи Бунин отметил, что впервые она была присуждена человеку, находящемуся в изгнании. Он воспользовался случаем и вновь выразил свою убежденность в том, что существование цивилизации зависит от свободы слова и совести. Это сенсационное событие восприняли как вызывающий шаг, направленный против Москвы, и как триумф белой эмиграции.

В ответ Людмила написала Федину, что они уже слышали о нынешних трудностях в России: «А мы живем так буржуазно, что даже противно иногда и неприятно, когда представляешь, как живут близкие там». В своем письме «дорогому Костеньке» Замятин рассказал ему о проблемах со здоровьем:

Я стал такой важный, что когда перехожу улицу, то полицейские останавливают для меня движение: принимают меня за заслуженного ветерана великой войны. Ибо хожу я с палочкой и преимущественно на одной ноге… Впрочем, пошучивать над этим я стал только теперь, а с месяц назад и раньше – было не до шуток. Представь себе, что у тебя вместо левой ноги – больной зуб длиною в метр, и к сожалению – ты не можешь пойти и вырвать этот зуб. Мерзость эта называется ишиас… <…> и хуже этого я никогда ничего в жизни не пробовал. Весь сентябрь, на даче под Парижем, спал не больше 2–3 часов в сутки. Моя сестра милосердия Людмила Николаевна совсем извелась от возни со мною. Все летние планы из-за этого ухнули (а уже была в кармане виза в Италию!). С октября переселился в Париж – вернее, в постель на парижской своей квартире. Только в ноябре стало полегче, а теперь уж помаленьку начинаю «выезжать». <…> Прошлый сезон у меня был кинематографический, этот, кажется, выйдет театральным.