Я стал такой важный, что когда перехожу улицу, то полицейские останавливают для меня движение: принимают меня за заслуженного ветерана великой войны. Ибо хожу я с палочкой и преимущественно на одной ноге…

Впрочем, пошучивать над этим я стал только теперь, а с месяц назад и раньше – было не до шуток. Представь себе, что у тебя вместо левой ноги – больной зуб длиною в метр, и к сожалению – ты не можешь пойти и вырвать этот зуб. Мерзость эта называется ишиас… <…> и хуже этого я никогда ничего в жизни не пробовал. Весь сентябрь, на даче под Парижем, спал не больше 2–3 часов в сутки. Моя сестра милосердия Людмила Николаевна совсем извелась от возни со мною. Все летние планы из-за этого ухнули (а уже была в кармане виза в Италию!). С октября переселился в Париж – вернее, в постель на парижской своей квартире. Только в ноябре стало полегче, а теперь уж помаленьку начинаю «выезжать». <…> Прошлый сезон у меня был кинематографический, этот, кажется, выйдет театральным.

Он с нетерпением ждал приезда Федина и не без гордости упомянул, что сможет замолвить за него словечко, воспользовавшись знакомством с секретарем министра внутренних дел («вроде как мой поклонник»), и Бенжаменом Кремье, начальником отдела печати Министерства иностранных дел. Напомнив Федину, что ему также понадобятся два французских поручителя для получения визы, он порекомендовал Андре Моруа и Дрие Ла Рошель: «Оба – очень милые люди, с обоими я хорошо знаком – я позвоню им и, уверен, они с удовольствием согласятся быть “гарантами”»[535]. Очевидно, он подружился с Моруа, который в одном из писем называет его «mon cher ami» («мой дорогой друг») и приглашает пообедать вместе, чтобы обсудить пьесу Замятина (предположительно «Блоху»): «Сегодня утром я прочитал два первых акта, они мне очень понравились»[536]. Вскоре Федин написал Замятину, что благодаря его помощи теперь он может планировать поездку в Париж на Новый год, и попросил Людмилу узнать, где ему можно пройти лечение пневмоторакса, пока будет там.

Замятин также объяснил Федину, что с удовольствием попросил бы Познера помочь с визой, особенно учитывая собственную ограниченную свободу передвижения, но опасается, что сейчас это может привести к результатам, противоположным ожидаемым. В 1932 году Познер вступил во французскую коммунистическую партию и сблизился с просоветским редактором партийной газеты «Юманите» П. Вайяном-Кутюрье. Поэтому в правительственных кругах Франции к нему относились с подозрением[537]. Таким образом, Познер впрямую примкнул к тем, кто, подобно Эренбургу и Савичам, открыто и не стесняясь отстаивал советские интересы за рубежом. Интересно, что не сохранилось свидетельств переписки между Замятиным и Познером после 1932 года, и хотя до конца 1933 года они продолжали обмениваться дружескими письмами с отцом Познера Соломоном и даже хотели встретиться, вскоре и эта переписка угасла[538]. Это очевидное расхождение их путей позволяет увидеть границы симпатий Замятина к прокоммунистическим группам во Франции 1930-х годов. Хотя из-за собственного социалистического революционного прошлого 1905–1917 годов он так и не смог найти общий язык с белоэмигрантами, он чувствовал себя более спокойно в компании умеренных левых, таких как Барбюс или Анненков, а не с теми, кто вел откровенную просоветскую пропаганду.