Потом был долгий разговор о театре. Фёдор Александрович рассказывал о своей работе с Любимовым над “Деревянными конями”. А ещё по традиции была круговая чаша с глинтвейном, с ёмкими на слово тостами и пожеланиями. Провожать гостей к реке мы пошли уже глубокой ночью в кромешной темноте, освещая себе дорогу кто чем: кто карманным фонариком, а кто и припасённой свечой… И когда уже подходили к реке, над Пинегой занялось северное сияние. Яркие разноцветные всполохи, переливы необычных глазу красок. Никто из нас до этого не видел северного сияния. Абрамов, увидев сияние, сказал: “Рановато-то будет в это время-то. Август ещё!” И все мы, очарованные увиденным, как-то с ходу приняли это чудо природы за доброе знамение, особый знак для всех нас, теперь уже повенчанных с Абрамовым, как потом станет известно, навсегда!»

Сам же Абрамов, вернувшись в дом и оставаясь под сильным впечатлением от встречи, в эту же ночь в своём дневнике запишет:

«Самый счастливый и радостный день! И от кого счастье-радость? От студентов Ленинградского театрального института.

Семь часов сидели за столом в одной из келий монастыря при керосиновой лампе. Говорили о Пинеге и Верколе, о местных людях, затем пели (они, конечно, студенты), а потом снова говорили. И так семь часов – с пяти до двенадцати…

Не знаю, что получится у них, но в одном уверен: это будет спектакль искренний и чистый. Так, как это было у молодой Таганки».

В оставшиеся до отъезда студентов дни Фёдор Абрамов ещё не один раз будет вместе с ними. Вот только теперь они уже сами приедут к нему в Верколу. Будут совместные прогулки по деревне, встречи с людьми, рассказы Фёдора Александровича о своём детстве. Перед отъездом студентов из Верколы они вновь все вместе соберутся в монастыре в их студенческом лагере, у их очага, и вновь разговоры затянутся далеко за полночь…

А по возвращении в Ленинград с багажом впечатлений, и, самое главное, завоевав расположение Абрамова, для них начнётся непростая пора осмысления увиденного с неизменным сопоставлением со всем тем, что они желали воплотить на театральной сцене. Разбуженное иной природой чувств воображение, переполненное каскадом эмоций, уже не знало покоя. Поиски, поиски и ещё раз поиски самих себя в сценическом образе героев спектакля и в конечном счёте в общем контексте постановки. И всё это удалось им не сразу.

Лев Додин об этом периоде жизни спектакля «Братья и сёстры» будет вспоминать так:

«Потом мы вернулись домой и целый год мучительно занимались тем, чтобы нащупанную нами правду сделать своей, перенести в наше сознание, в спектакль. Это был трудный период, с моментами отчаяния и даже со слезами. И самое сложное в этом процессе было преодоление “театра”. Казалось, мы буквально руками нащупали правду, но как только ребята оказывались на сцене, сценическая ложь брала верх и правда отступала… Мы родили тот студенческий спектакль, который был в два раза короче театрального. Мы играли его два года. Спектакль вызывал ненависть у властей, его пытались запретить, но книга легально существовала, и уничтожить спектакль было трудно»{42}.