— Слыхал, буржуи пятки салом смазали. Наши их до самого моря гнали.

Афанасий Корнеевич, потянувшись было к бутылке, замер.

— Тупой ты, Василь. Скока ругал себя, почему не выучил тебя. Кабы не нужда, разве мирился бы я с твоими четырьмя классами… Юрка против тебя академик.

— А мне и так неплохо, — беззаботно засмеялся Василий.

Афанасий Корнеевич чуть пригубил.

— Эти, наши, за шашку головы лишали, за штаны с лампасами до полусмерти секли.

— Ну да? — опешил Василий.

— Дядю твоего Анисима комиссар собственноручно… — Глаза деда застлали слезы. — С пеленок он сердцем маялся. Бывало, в детстве мы лётаем, а он на приступке да на завалинке, как старичок… Краснюки его мобилизовали. Он им — «хворый я», — бумаги показывает. А те, нога им за ногу, «болезть, мол, — пережиток прошлого». И заставили Анисима маршировать с полной выкладкой. В тот же день братуха и загнулся. Было ему от роду двадцать два… Мы и драпанули к родычам под Цимлу.

— Ты вроде его могилу и не показывал никогда.

— Ту часть кладбища перед войною отвели под воинские склады.

Для Юрки рассказ деда как бы продолжал происшедшее днем.

— Деда, а вы жаловались кому, когда они Анисима…

— На комиссара комиссарам?.. Эт как против ветра сать.

— Ну, батя. Уж такими зверями ты красных представляешь.

Юрка тоже мысленно возразил деду. В гражданской войне трудно разобрать, кто прав. Но слушая Афанасия Корнеевича, терял внимание, сосредотачиваясь на одной мысли: сегодняшняя кровь пролилась неспроста. Зло, заложенное тогда, в двадцатом, отозвалось спустя много лет.

Ему стало чудно, что он сам постиг такое. И открытие, пусть и маленькое, но свое собственное.

Юрке захотелось уединиться от взрослых, побыть одному. Но разговор притягателен, его не отсылают спать и вечер так хорош, что Юрка пропускает мимо ушей как где-то, может, на соседней улице, жителей через громкоговоритель просят разойтись по домам.

Заслонившись от света, взглянул на небо.