С матерью он делился не за красивые глаза. Она стирала одинокому соседу, обшивала по мелочи. Кроме того, Михайло доставал хворост.

Однажды, когда он принес целую охапку, ввалились два немца. Один был дюжий и прыщавый. Другой, хлипкий и мелкоглазый, ежился в короткой грязной шинели. Это были не те, что охраняли хаты с ранеными.

— Млеко, млеко, шнель, — частили они от порога.

Петя с Маней попятились к остолбеневшей матери. Тщедушный немец сел прямо на пол. Дюжий, обхватив горло руками, выразительно закатил глаза, показывая на своего товарища…

— Кранк. Млек- ка-ря-чё.

Михайло понимающе закивал.

— Глотошная у его друга. Просят молока горячего. — И жестом показал немцу, что ничего нет.

Прыщавый заплямкал губами, ткнул пальцем в живот Михайлы.

— Ко-зак. Красны ко-зак.

— Не-е, господин немец. Мы не казаки, мы пришлые. Иногородние, стало быть.

Оловянные глаза немца остановились на матери.

— Комм, — поманил он к себе.

Поднялся и его товарищ.

— Комм, комм, — настойчиво повторил детина.

— Куда это? — испуганно воззрилась мать на Михайлу.

— Не надо, господин, — вступился Михайло.

— Млек, найн, ест твой баба, — оттолкнул его немец.

Хворый подошел поближе. От него нестерпимо воняло.

— Млек плохо, самогон карошо, — угодливо разулыбался Михайло, зачем-то коверкая слова.

— Са-мо-гон? — потянул носом прыщавый.