– Можно я задам вопрос? – Одна остроносенькая студентка, с блестящими черными глазами, невысокого роста, пробралась к Никласу через стену своих однокурсников и нарушила тишину, повисшую в зале.

– Пожалуйста, – ответил Никлас сдержанно, но любезно – показалось, что в его голосе послышалось удовлетворение от того, что он вызывает такой интерес у молодежи. Девчушка продолжила чуть смелее:

– Сколько раз вы бывали в этом месте? И как меняются ваши ощущения с каждым новым разом, когда вы оказываетесь здесь, – ведь, кажется, вон на той скамье подсудимых сидел ваш отец?

Франк, проследив за ее рукой, обернулся к пустой скамье и кивнул, словно кому-то невидимому на скамье:

– Именно так. На первом ряду.

Откашлявшись, как оратор, которому предстоит говорить речь, Никлас медленно начал свой рассказ:

– Я здесь в четвертый или пятый раз – в зале №600. И для меня это, конечно, не то место, которому можно поклоняться. Каждый раз, когда я прихожу сюда, всё словно оживает, в том числе и боль. Не потому, что здесь, в соседнем здании, был повешен мой отец, а потому, как он вел себя именно тут, в зале суда. Мягко говоря, это было поведение труса. Восемнадцатого апреля 1946 года, в четверг, он неожиданно заявил о признании вины. При этом связал свою вину с виной всей Германии. Мол, должна пройти еще тысяча лет, прежде чем Германия сможет избавиться от бремени этой вины. Очень трусливый и лживый ход – распространить предъявленное ему лично обвинение на миллионы остальных немцев. Но даже от этого, весьма условного признания вины, он отказался в своем последнем слове. И отсюда, со скамьи подсудимых, заявил: «После того как я услышал здесь об ужасных преступлениях, совершенных поляками, чехами, русскими в отношении немцев, то могу утверждать, что вина Германии, которую, как я считал, она будет нести еще тысячу лет, – эта вина Германии уже полностью погашена». Мне этого не понять. Процесс шел целый год. Здесь всем, в том числе обвиняемым, демонстрировали кадры из Освенцима. Здесь им были предъявлены неопровержимые улики и железные доказательства вины немцев, шедших за Гитлером, за такими, как Франк. Ни намека на раскаяние не было в его словах.

Черноволосая девчушка отчаянно не хотела уступать вахту рыжеватой длинноволосой подруге, которая осторожно подняла руку, чтобы о чем-то спросить Никласа. Но черноволосая перебила ее:

– Известно, что ваш отец раскаялся на процессе. И, кажется, крестился. Может ли быть так, чтобы человек, который принял веру и раскаивался, притворялся?

– Может, – кивнул Франк, – когда речь идет о моем отце. Он крестился в 1945 году в тюрьме. Крестил его отец Сикстус О’Коннор. И после этого отец стал очень набожным. Можно сказать, это было бегством в веру. И в письмах своих жене, детям он ни разу не признался: «Да, я виновен». Не написал о том, что он видел доказательства того, что вел ужасную, преступную жизнь. Нет. Что вы! Он предпочел бегство в религию: Иисус Христос, Спаситель, Избавитель. Крестился в католической церкви.