– Значит, и молодые поколения несут за эти преступления вину? – снова подала голос черноволосая студентка.

Франк охнул, спохватившись, что его поняли неверно:

– Нет, ни в коей мере! Сотни тысяч немцев кричали «Хайль Гитлер!» и в то же время отказывались от активного участия в преступлениях. Если бы мой отец стал хотя бы таким «внутренним эмигрантом»…

– А что ваша мама? Как она относилась ко всему этому? Знала ли она, что творил отец? – поинтересовался тощий парень, стоящий за наблюдательной рыжей студенткой.

– Вам что, правда интересно? – Франк медленно оглядел зал и остановил свой взгляд на мне.

Я кивнула ему. И жестом показала на часы, давая понять, что разговор со студентами пора потихоньку заканчивать. Но ему, как поезду, взявшему большой разгон, было трудно остановиться, несмотря на то что я тянула руку к условному стоп-крану.

Итак, с начала беседы со студентами прошло полчаса. В зале опять тишина – все ждут рассказа Франка о его матери.

Никлас начинает, как обычно, издалека:

– Матери, – произносит он и держит театральную паузу, оглядывая всех собравшихся, – матери – одна из темных страниц нацистской Германии. Как вели себя немецкие матери, бабушки и прабабушки? Если среди ваших родственников есть хоть кто-то, кто жил в те времена, спросите их, что они знали, что они видели? Но, предупреждаю, это будет очень трудно. Вы не можете представить, сколько мне пришлось съесть пирожных, когда я расспрашивал тетку: «Тетя Маргот, давай, рассказывай». – «Ники, съешь лучше пирожное. Зачем тебе это? Ты тогда не жил, ты не сможешь ничего понять». Мой отец в тюрьме любил говаривать: «Это были дикие годы». Но ведь и в дикие годы десять заповедей никуда не деваются, даже если ты атеист. Вернемся к немецким матерям. Рассказывали, как в мясной лавке немка могла запросто перегнуться через прилавок и дать пощечину продавщице-полячке, если ей вдруг показалось, что та обслуживает очень медленно. Немецкие женщины вели себя ничуть не лучше немецких мужчин. А самое интересное – это то, что после войны немецкие женщины умели лучше молчать. Так к чему я веду?

– К матери, – напоминает Никласу нестройный хор голосов.

Франк присаживается на угол одного из столов, расставленных по залу. Со стороны всё выглядит так, словно ему всё больше удовольствия приносит то, что сейчас происходит вокруг. Он лукаво улыбается, и взгляд его скользит по лицам студентов, по убранству зала и замирает, обратившись в себя. Он медленно начинает очередной рассказ:

– Когда весной 1945 года пришли американские войска, наше поместье Шобернхоф на озере Шлирзее было разграблено за две ночи. Но не американцами, дом разграбили угнанные в Германию рабочие из Польши и, кажется, Украины. Мы, дети, сбежали с матерью. А когда опасность миновала, на следующий день мы отправились обратно, но сумку мать оставила у знакомой. Через некоторое время, осенью 1945-го, она попросила подругу принести ей эту сумку обратно. Та возьми и загляни в сумку. Это трудно представить: она была набита драгоценностями, которые мать награбила в Польше, в Кракове, Варшаве у евреев. И как ни в чем не бывало мать стала их продавать. На Шлирзее был специальный дом для вынужденных переселенцев, выживших заключенных концлагерей, евреев. Их там регистрировали, оформляли документы и отправляли по домам. И вот моя мать отправлялась туда на синем велосипеде, который почему-то не унесли, и продавала украшения. У евреев были очень хорошие связи, они расплачивались маслом, мукой, другими вещами, за те драгоценности, которые у них же в принципе и были украдены. Но и для них это было очень выгодно, потому что мать собирала не просто побрякушки, а дорогие украшения. Таким способом она поначалу обеспечивала наше существование, существование своих пятерых детей…