Я показываю Никласу рукой на часы – до похода в тюрьму я тоже хочу задать ему пару вопросов в зале суда.
– Да-да, я помню про время, – хмурится Франк, который уже откровенно наслаждается тем, какую реакцию вызывает у студентов. – Пусть молодые люди зададут мне еще один вопрос, и я их отпускаю…
Несмотря на то что поднимается несколько рук, лысый очкарик, на правах старшего, выдает автоматную очередь:
– Герр Франк, расскажите немного о себе, а то мы уже обсудили и вашу мать, и вашего отца. Вы ведь писатель и журналист? Когда-то давно я читал вашу книгу, довольно трудное чтение, но должен заметить, что она сильно врезалась мне в память, потому что я не был и никогда не буду согласен с вашей позицией по отношению к родителям…
– Да, я понимаю вас, мало кто со мной был согласен, если такие вообще были… – Франк закидывает голову и молча изучает потолок, пока тридцать человек замерли в ожидании. – Большую часть своей жизни я проработал в «Штерне». Кстати, целых три года провел в «Плейбое», представьте, начальником отдела культуры… Меня всегда привлекал гротеск. Можно сказать, что жизнь моей семьи в окружении миллионов трупов была не чем иным, как гротеском. Гротескная сторона нашей жизни всегда интересовала меня в работе, особенно когда я был репортером по «горячим» точкам, побывал во многих местах, в странах, где шла гражданская война. Тогда я понял, что мораль бывает столь же тонкой и прозрачной, как лист бумаги. Я сейчас пишу книгу о денацификации и в этой связи провожу много времени в архивах, в том числе здесь, в Нюрнберге. В рамках денацификации американцы составили 1,8 миллиона дел на немцев, так или иначе запятнавших себя участием в нацистских преступлениях. Из этих дел можно вычитать страшные истории. Иногда я бросаю чтение, выхожу на улицу и курю, чтобы успокоиться. Настолько потрясают меня истории, выплывшие на свет в ходе процесса денацификации, продолжавшегося с 45-го по 51-й год. Но итог меня радует. В результате мы построили настоящее демократическое государство. Нам удалось выбраться из того болота, в которое мы, немцы, сами себя и загнали.
Франк умолкает снова – он умеет профессионально держать паузу. Студенты молчат, подавленные тем, что он сказал до панегирика новой демократии, и, сдается мне, если бы сейчас в зал №600 влетел комар, то шум стоял бы такой, будто это вертолет. Я думаю, что Франк уже закончил, и собираюсь подойти к нему, но он вдруг продолжает:
– Когда в 87-м вышла моя злая книга об отце, меня довольно часто приглашали выступить. Интересно, что примерно треть слушателей сразу же уходила, как только я начинал читать отрывки из книги. Остальные же внимательно слушали. Затем начиналось обсуждение, и часто бывало так, что меня просто забывали. Люди говорили уже для себя, спорили друг с другом о том, что они действительно знали и чего не могли знать. Рассказывали друг другу разные истории, о том, например, что по закону еврей должен был сойти с тротуара, чтобы уступить место так называемому арийцу. Здесь, наверно, срабатывало правило, которое хорошо знакомо журналистам… Кстати, вы знаете, какое есть классное правило для проведения интервью?