Франк вдруг отвернулся от студентов и запрокинул голову, дротиком воткнув свой взор в огромное распятие, висящее над судейской кафедрой. Голос его окреп, лысое официальное лицо, я заметила, платком смахнуло со лба пот. Франк заговорил, словно обращаясь к распятию:

– Бог, если таковой существует, только усмехнулся бы на молитвы отца. Кто-то даже написал, что в тюрьме Ганс Франк заменил Гитлера Богом. Да, до этого он самым ничтожным образом молился на Гитлера, теперь – на Бога, католического, кстати.

По всем законам жанра в тот момент крест должен был сорваться со стены и с громким стуком рухнуть на судебную кафедру, но вместо этого в зале повисла тишина. У одной особо чувствительной блондинки от экспрессии Франка и мрачности момента глаза подернулись слезами и приоткрылся рот. Все были обескуражены. Все замерли. На лицах студентов застыли самые разные выражения – восторг, ужас, брезгливость, восхищение, страх, всё вместе и во всех возможных комбинациях.

Франк отвернулся от распятия и буднично поинтересовался:

– Еще есть какие-то вопросы?

– У меня, – осторожно вступила рыженькая студентка, та самая, которой однокурсница не дала слова. – Вы так говорите об отце, будто находитесь с ним в состоянии войны… Возможно ли, образно выражаясь, заключение мира между вами и вашим отцом?

Это она четко подметила, рыженькая. Франк вздохнул.

– Нет, – ответил он и умолк на несколько секунд, словно что-то обдумывая, – нет, не возможно. Жертвы не дают сделать мне этого. Я родился в 39-м, первые фотографии жертв увидел в шесть лет. А когда отца казнили, мне было семь. Тогда начали выходить первые демократические газеты. В них публиковались фотографии – трупы, трупы, горы трупов. Тела детей моего возраста. А в подписях к фотографиям практически всегда упоминалась Польша. Это была Польша времен Франка. Я тогда испытал настоящий шок, которого никогда не забуду. Затем я начал уже свои расследования, которые только подтверждали, что отец участвовал в уничтожении невинных людей. Никогда не забуду историю, в которой описывалось, как один эсэсовец в краковском гетто схватил ребенка за ноги, размахнулся и разбил его голову о стену. Каждый раз, думая об этом, я испытываю ужас. В великолепно проведенном перекрестном допросе, который вел старший советник юстиции Смирнов, отец признал свою вину, правда, потом сразу же отказался от своих слов. Я вам рекомендую прочитать протоколы допросов Нюрнбергского процесса. Уже только по стилистике видно, насколько жалкими и трусливыми были эти люди. Они не хотели ничего знать. Они пытались переложить всю вину на верхушку – Гитлера, Гиммлера и Бормана, которых, кстати, на процессе не было. А отец, только что признавшись, стал всё отрицать, увиливать, мол, официально о лагерях смерти он узнал только в 44-м году. В ответ на это Смирнов показывал ему документы, подписанные отцом еще в 43-м. «Да, – признавался тот, – но это было неофициально». Он был жалок. А у меня как его сына такое поведение вызывает только презрение. Так что простить его я не смогу.