«6 апреля 1957 года. Пока Функ болен, Шираху не с кем поговорить. Утром он вдвоем с Фоминым посадил на круглой клумбе красные и белые люпины так, чтобы цветы выросли в форме советской звезды. Я спросил сидевшего в противоположном углу сада Гесса: ”Что вы думаете об этом? Ваш лидер молодежи рейха украшает цветочную клумбу красной звездой“. Гесс лишь улыбнулся»65.
– Рихард, – спросила я, напомнив ему в вольном пересказе фрагмент мемуаров Альберта Шпеера, – не кажется ли вам, что это уже был даже не надлом – перелом. Бальдур фон Ширах, советская звезда…
– Нет-нет. – Рихард замотал головой из стороны в сторону. – Нет. Я думаю, что то, что ты обозначила как «перелом», «слом», это случилось уже после тюрьмы. Когда отец вышел оттуда. Когда понял, что миру уже плевать на прошлое, которым отец продолжал жить. Гитлер, рейх и все прочее.
– Но он вроде бы раскаялся. Отказался от убеждений, Гитлера, рейха.
– Парадокс заключается в том, что он всё равно остался там, в рейхе, с Гитлером и убеждениями.
Я села на траву в метре от Рихарда, повернувшись спиной к Тютчеву – фон Ширах изумленно посмотрел на меня сверху вниз, но в глазах мелькнуло снисхождение. Его, я уверена, даже забавляло легкое мое пренебрежение высоким этикетом.
– В том же дневнике Шпеера есть фраза, которую я себе подчеркнула. Прокомментируете мне ее?
Фон Ширах кивнул.
«Пиз принес Гессу и мне рождественские подарки от наших родных. Ширах ничего не получил. В ноябре он всем назло написал домой, что в этом году не хочет никаких подарков. Теперь, признается он, его пугает, что дети поймали его на слове»66.
– Вы не думаете, что это… как бы сказать… несколько жестоко?
– Я не помню такого, – отрезал Рихард, – не помню.
Странное дело: вспоминая о том, как навещал отца в тюрьме, как тосковал по нему, Рихард горестно всхлипнул и едва не разрыдался. А тут вдруг – «не помню такого». Помнит. Очевидно. Но тогда я ничего не понимаю: двадцать лет переписки, страданий по отцу, одиночества в интернате. А еще та фраза, которую Рихард случайно обронил в нашем разговоре: «Я специалист по проигрышам, по поражениям». Я произнесла ее вслух. Фон Ширах посмотрел на меня в полном недоумении, приоткрыв рот. Я добавила:
– Что вы имели в виду, когда сказали это?
– Я это сказал? – Казалось, Рихард искренне изумлен. – Конечно, я мог такое сказать, но, наверное, я имел в виду отпечаток, который детство наложило на всю мою жизнь. Ведь я рос в интернате, и, несмотря на то, что все ко мне хорошо относились, это было тотальное одиночество. Это была борьба с самим собой – как себя вести с этими чужими людьми? Говорить ли мне громко или тихо? Шутить ли, или у меня выходит глупо? Лучше всего, решил я, говорить то, что хотят слышать окружающие. Я привык к этому. Я не умел толком строить карьеру, коллектив – это вообще не мое. Хотя у меня была своя немецко-китайская компания. Как я могу тебе, сидящей передо мной в позе лотоса, объяснить, что такое постоянно лавировать, крутиться, полагаться только на себя? Но не так, как это делают настоящие американские герои, а так, как это бывает у простых людей…