Рихард замолчал. Обернулся, проверив, рядом ли его портфель. Кажется, он что-то задумал. И точно: запихнув руку внутрь, извлек из его недр очки:

– Давайте я зачитаю вам кое-что, прямо на камеру, потому что лучше, чем написано, не скажешь.

Нацепив очки на нос, Рихард превратился в филина-сказочника, который с азартом стал перелистывать странички собственной книги в поисках нужного отрывка.

– Да, вот! – сказал фон Ширах, откашлявшись. – Мое первое свидание с отцом в тюрьме произошло в 1953 году.

Я уже было приготовилась к тщательному описанию Бальдура фон Шираха, как вдруг Рихард, уткнувшись в книгу, затянул свою песнь:

– «Я был искренним и доверчивым, совесть моя была чиста, и я был благодарен, что мог, наконец, в реальности увидеть своего воображаемого отца по переписке. Как долго я этого ждал! А когда временами его голубые глаза смотрели на меня растерянно, нерешительно и вопросительно и, казалось, темнели при этом, я чувствовал, что понят и что он слушает меня внимательно… Когда я видел его музыкальные пальцы, мне очень хотелось дотронуться до них, но это было невозможно. Объятье, пусть лишь на пару секунд, так много значило бы для меня. Оказалось, что разделявшая нас решетка, возможно, служила для эмоциональной защиты. Когда он заметил, как напряженно я слежу за тем, как он пишет, он улыбнулся мне и, очевидно, подумал при этом о том, как часто мы, оба в сходном уединении пишущего письмо, навинчивали перья на ручки. Эта улыбка подействовала на меня как молчаливый тайный привет, который был понятен только нам двоим».

Я отметила про себя с легким изумлением, что в отрывке, который с таким упоением зачитал Рихард, в котором столько раз возникло местоимение «я», в этом абзаце, да и вообще в этой книге, в самом Рихарде – крайне мало отца. Больше – какого-то мазохистского наслаждения, которое автор явно получал от собственных страданий.

Фон Ширах отложил книгу и посмотрел на меня долгим взглядом. Снял очки. Нервно откинул волосы, липшие ко лбу.

– Лишь в двадцать пять лет я впервые увидел, как отец держит чашку кофе, как он пьет. До этого мы виделись только через решетку. Я должен сказать, что верю в силу тюремного заключения. Оно действительно может заставить думать по-другому. Кроме этого, я специалист по проигрышам, по поражениям. И думаю, что в обоих случаях – после поражения или в заключении – можно многое осознать, многое понять для себя.

Но тогда я знал, что этому человеку нужна моя помощь, ему нужна эмоциональная связь со мной, так же, как она была нужна и мне. Я хотел бы ответить на вопрос о том, каково же это – знать, что твой отец был преступником и за это был осужден. Это невероятно трудная в эмоциональном плане ситуация. Потому что ты вынужденным образом любишь этого человека, которому нужна твоя помощь, который день и ночь проводит в крошечной тюремной камере. Этот человек – преступник и одновременно твой отец… То есть у вас с ним существует прочная эмоциональная связь, которую вы не можете разорвать окончательно. Но при этом он остается преступником, и его преступления… Не знаю даже… Очень трудно сформулировать… Он и отец, он же и преступник, и наряду с этим… Нет, не так…