– Вот-вот, у меня так периодически: страшно очень, – закивал Райнер, – мне кажется, дело в подсознании. Какая-то вина душит в прямом смысле. Но я уже не знаю, что я делаю не так. Я ведь не виноват, правильно?

– Ты спрашиваешь это у меня? Да кто его знает, Райнер! Тот тип из Швейцарии сказал бы, что ты виноват перед ним. Мы все виноваты перед кем-то, но это не повод… – Я кивнула на сигарету в своей руке. – Слушай, – осенило меня, – а твои астматические приступы, они случайно не могут быть связаны с тем, что ты книгу пишешь?

– Могут, я уже думал об этом: слишком «внутри» – это плохо, а? Повезло с дедом – ничего не поделаешь. Самое жуткое чудовище…

– Сетуешь, что он не ходил в красивой форме, как отец Никласа Франка или как Геринг? Тогда всё кажется проще. На фотографиях они красавцы такие – глаз не оторвать. Мне иной раз кажется, что в Нюрнберге им и хотелось бы, чтобы деда твоего признали психопатом, – в том смысле, что он был эдаким грязным пятном на их мундире от Хуго Босс.

– Но согласись, красивый мундир всё же кое-что меняет, – сказал Хёсс.

– Что угодно, кроме сути.

– Никлас Франк сказал мне то же самое.

– Мне он сказал, что у вас хорошие отношения. Сказал, что ты даже просил его поучаствовать в написании твоей книги или написать одну на двоих…

Райнер обезоруживающе улыбнулся.

– Это я хватил лишнего. Но это потому, что он стоик, он редкий, пугающий, конечно, но очень сильный…

– Уникальный, – сказала я, вспомнив Франка, бредущего под зонтом вдоль нюрнбергской тюрьмы, – Никлас уникальный.

Хёсс внимательно посмотрел на меня.

– Удивительно, что он тебе так нравится. Ты даже не представляешь, какая страшная была травля и скольким он отвратителен по сей день. Я бы на его месте не выстоял…

Франк и Хёсс. Две эти фамилии рядом. Знали бы об этом их предки, когда смотрели друг на друга в зале суда в Нюрнберге! Один сидел за кафедрой, выступая в качестве свидетеля. Другой – на скамье подсудимых, среди таких же, как он сам, – тех, кто в рейхе носил красивые мундиры. Ганс Франк, бывший генерал-губернатор оккупированной Польши, сказал тюремному психологу доктору Гилберту: «Пару дней назад я прочел заметку в какой-то газете о том, что один мюнхенский адвокат, еврей, доктор Якоби, который был одним из самых близких друзей моего отца, погиб в газовой камере Освенцима. И когда потом Хёсс стал рассказывать о том, как уничтожал два с половиной миллиона евреев, я понял, что именно этот человек хладнокровно отправил на смерть лучшего друга моего отца – симпатичного, открытого, доброго и отзывчивого пожилого человека, а вместе с ним и миллионы других безвинных людей. А я палец о палец не ударил ради их спасения!»¹⁰¹