— Очень приятно, — стягивая с выбритой загорелой головы панаму, поклонился велосипедист. — Матвей Ильич.

Его голос показался Юле знакомым.

— Матвей Ильич — мой зам по хозяйственной части, — представила его тетя Глаша.

— И мне очень приятно, — ответила кивком Юля.

— Па-де-де будете танцевать? — пошутил эрудированный рыбак в хэбэ, глядя в глаза девушке.

— Что-то вроде того, — откликнулась Юля.

— Детишек она будет учить, — сказала тётя Глаша. — Сам знаешь.

— А, ну-ну, — кивнул Матвей. — Да уж больно хороша для Раздорного-то, а? — это он спросил, скорее, у своей сотрудницы.

— Так и мы не плохи, — метко заметила тётя Глаша. — Или нет? Детишкам точно понравится.

— Детишки — наше будущее, — весело бросил казенную фразу велосипедист. — Ну, все, поехал я, Кузьминична.

— Езжай, Матвей, езжай, — откликнулась бодрая тётя Глаша. — Привезешь мне пяток окуньков, порадуешь.

— Будут тебе окуньки, — подмигнул тот, крутанул педали и поехал к дороге.

Юля узнала его — это был тот самый велосипедист с кладбища, это он привез цветы на могилу жены завклуба Рутикова. Но почему его голос показался ей знакомым?

— Что за человек? — спросила Юля.

— Матвей? Неприкаянная душа. Мотался по свету, все счастья искал. А потом вернулся в родной уголок. Лет десять назад. Он тут и за техника, если что с трубами, и за дворника, и лампочку ввернуть. За всех, короче. Что я не успеваю, он успеет. Тихий. Дочку воспитывает. Жена от него сбежала давным-давно с каким-то заезжим строителем, бросила и мужа, и дочку. Ветерком унеслась! Немудрено, что он даже имени ее слышать не хочет. Так Матвей бобылем жизнь и коротает.

— Ясно.

— Что тебе ясно? — усмехнулась тетя Глаша. — Ты юная еще. Чтоб ясно стало, пожить надобно. Матвей ведь родственник нашему Борису Борисовичу.

— Вот как?

— Да, двоюродный брат его покойной жены. Только поэтому Боря-то и взял его к себе. Но под мое начало. Сам так сказал. Добрый он, Боря-то наш. В смысле, Борис Борисович. — Она тяжко вздохнула. — Я сейчас его фотоальбомы семейные прошиваю. Попросил он меня. Говорит, тетя Глаша, восстанови мою жизнь, разложи по полочкам. А я ему: давай, Борисыч, разложу. Я не Господь Бог, это я ему говорю, саму жизнь поправить уже не смогу, а фотографии твои выправлю.

Юля взглянула на двери клуба. В любую минуту мог выйти Рутиков, и тогда ее легенда рухнула бы в два счета.