Я взглянул на Вернера. Он весь вспотел, глаза горели яростью и злобой.

Я вогнал лезвие топора в упавший ствол. Вынул пачку сигарет.

— Хочешь?

Вернер помотал головой:

— До смерти хочется курить, но в таком состоянии недолго и до инфаркта. Может, вообще пора бросать.

— Ага, — кивнул я, делая первую длинную затяжку.

В ноздри забился запах смолы.

— Любимых нужно защищать, — сказал Вернер. — Всегда.

Я пристально на него посмотрел:

— Верно.

— Ты их защищаешь?

Я покачал головой:

— Как раз…

Какой-то миг я порывался выложить ему все. Подозрения насчет Манфреда. Многотрудную историю Туристического центра. Экспертные заключения. То, которое подписала Эви. Подумал, не выдать ли все о Грюнвальде. Его сумасбродные теории, его связь с Эви. И о Бригитте. Да, мне хотелось рассказать ему также о том, как я, обезумев, воспользовался алкоголизмом бедной женщины, чтобы выведать что-то о прошлом Зибенхоха. Как хотелось мне с кем-то поделиться. Потому что история резни на Блеттербахе отрывала меня от любимых. Против этого предостерегала сотрудница Туристического центра: Блеттербах затягивал в глубину.

И о Бестии я хотел поведать ему. Рассказать, что случилось со мной на парковке у супермаркета. Вся эта проклятая белизна. И шорох.

Я почти решился.

Но передумал, внимательно рассмотрев его: багровое лицо, одышка. Плечи устало поникли, вокруг ястребиного взгляда резче обозначились морщины.

Вернер показался мне старым. Слабым.

Он бы не понял.

И я промолчал.