Она с тоской посмотрела на него. Когда Лариса не материлась, не пила и не курила этот свой вонючий «Парламент», то казалась ангелом. Однако Петр слишком хорошо знал ее. Он скривился.

— Из тебя такая полька, как из меня белорус.

Она наклонилась и чмокнула его в щеку, а потом положила тонкую руку на его бедро.

— Мы, может, и дворняги, но зато не чужие. Мы местные, и этого должно быть достаточно. — Она указала на березовый крест у дороги. — Там, на поляне Под плакучей ивой, лежит Янка, бацька моего бацькi. Я никогда не была на его могиле. Даже когда мы жили здесь. А если и была, то ничего не помню. Мне тогда было меньше лет, чем сейчас Фиону.

— Уехали из патриотизма.

— Говнизма, — огрызнулась она. — Мама не хотела, ибо притворялась полькой. Отец хотел вернуться, но на самом деле больше ему хотелось получить работу в институте. Здесь у него не было никаких шансов сделать научную карьеру. Кому тут нужен специалист по белорусской литературе. Но сейчас все изменится. Я найду землю, в которой лежит прах моих предков, и в ней останусь.

— Не очень-то спеши, — повернулся к ней Петр.

Ему хотелось добавить, что в ней говорит ребячество. И что он хотел бы снова нести в себе тот жар, чистоту и веру, которые у нее еще были. Его это восхищало. Потому он старался охранять ее, даже от самой себя. Но и завидовал. Хоть и считал это глупым, решил не лишать ее юношеской восторженности. Пусть как можно дольше остается ребенком. Наивным, возможно, даже инфантильным, но чистым, полным идей. Он едва заметно улыбнулся. Она сочла это призывом и передвинула руку выше, остановилась и сжала, он даже почувствовал ее ногти в области паха.

— Если ты не хочешь ложиться в постель до свадьбы, то я могу выйти за тебя, — предложила она.

Петр напрягся. Он положил ее руку на сиденье и переключил передачу.

— Ах, какой праведник.

— Будь дамой, — пожурил он ее, хоть и знал, что она не прислушается. Лариса вглядывалась в даль.