– Спасибо, – сказала она.

Мы сидели друг напротив друга, как голубки. Я все присматривался к ней, изо всех сил стараясь проникнуться к ней более или менее настоящей ненавистью. Но видел перед собой лишь восточного вида тетку хорошо за сорок, со стрижкой как у китайской куклы, низенькую, желтовато-болезненную, хрупкую, какую-то домашнюю в своей мешковатой рабочей одежде и бедную, как церковная мышь. Она сидела, положив руки на колени, безропотная и покорная. Ненависть так и не пришла.

– И давно вы здесь обитаете?

– Шесть месяцев. Со смерти Стюарта.

– А зачем жить так – почему не в открытую в доме?

– Я подумала, что так лучше прятаться. Все, что мне надо, – это чтобы меня никто не трогал.

На Гарбо[111] она ничуть не походила.

– Прятаться от кого?

Ким уставилась в пол.

– Ну давайте же. Я вас не укушу.

– От остальных. От остальных больных на всю голову.

– Имена.

– Те, которые вы назвали, и еще другие. – Она буквально выплюнула еще с полдюжины фамилий, которые были мне не знакомы.

– Давайте уточним. Под больными вы понимаете растлителей детей – все эти люди растлевают детей?

– Да, да! Я этого не знала. Стюарт мне уже потом рассказал, когда его посадили. Они – волонтеры в детском доме, забирают детишек к себе домой. Делают с ними грязные вещи.

– И в вашем садике тоже?

– Нет! Это только Стюарт. Остальные в садик никогда не приходили. Только в детский дом.

– В Ла-Каса-де-лос-Ниньос. Ваш муж был членом «джентльменской бригады».

– Да. Он сказал мне, что вступил туда, чтобы помогать детям. Сказал, что это его друзья туда привлекли. Судья, доктор, все остальные… Тогда я подумала – какой же он молодец, до чего же хороший человек! Своих детей у нас не было, и я гордилась им. Я никогда не знала, чем он на самом деле занимается – и чем в садике занимается, тоже не знала.

Я промолчал.