– Я вот что хотел вам сказать… Бо́льшую часть жизни я ненавидел людей с вашим цветом кожи. Эти люди… они… Они привыкли брать слишком много. Всё. – Зубочистка переместилась из одного угла его губ в другой. – В тюрьме мне приходилось драться столько раз, что теперь уж и не сосчитать, но… – Клей снова посмотрел на свою правую руку. – Но, когда тот человек забрал Элли, я сразу понял, что больше никогда ее не увижу. Мне было очень больно думать о том, что́ предстоит пережить этой девочке, прежде чем ее… Но вы сумели его остановить и отняли у него Элли, и, когда он побежал в мою сторону, я… я вложил в свой удар всю злость, которая скопилась во мне за шестьдесят лет. – Он слегка выпрямился, одернул пиджак и поправил шляпу. – Теперь я больше не злюсь. Я спокоен.

– Это хорошо, мистер Петтибоун, – сказал я совершенно серьезно, – потому что челюсть этому парню врачам пришлось собирать из кусочков и нанизывать на проволоку. Теперь ему несколько месяцев придется питаться через соломинку.

Лицо Клея чуть заметно изменилось.

– В тюрьме ему будет несладко.

– Это верно.

Клей улыбнулся и снова пожал мне руку, на несколько секунд задержав мою ладонь в своей.

– Спасибо вам, мистер Мерфи, или как вас там зовут на самом деле.

Из салона донесся смех: Элли смеялась над словами Энжел, которая с важным видом заявила, что ей, мол, всегда было непросто привыкать к тому, как пахнет в салоне новенького самолета.

– Присмотрите там за ними, – попросил я Клея.

Летта была последней. Освещенная вечерним солнцем, она была прекрасна, как никогда. Ветер играл ее юбкой, липшей к стройным и сильным, потемневшим от загара ногам. Сдвинув солнечные очки на лоб, Летта заключила мое лицо в ладони и поцеловала – один, два, три раза. Ее губы были мягкими и теплыми. Нежными. И они почти совсем не дрожали. Движением руки она откинула упавшие мне на лоб волосы.

– Танец всегда получается лучше, когда танцуют двое.

– Ты же знаешь, я почти не умею танцевать.

Летта лукаво улыбнулась.

– Зато я умею.

Я рассмеялся, а она поднялась на верхнюю площадку трапа и, исполнив один за другим два стремительных пируэта, которые мне так нравились, исчезла за дверью салона.

А я почувствовал, что часть моей души отправилась вместе с ней.

Тем временем из кабины появился пилот – мускулистый, широкогрудый, в зеркальных солнечных очках. Появился и встал в дверях. Боунз. Лицо его покрывал темный загар, который мой друг приобрел, катаясь на лыжах в Вейле и Бивер-крике. Боунз улыбался, словно Чеширский Кот, и я знал почему: он очень гордился тем, что в свои без малого шестьдесят он выглядит тренированнее, чем самые упертые фанатики кросс-фита. Нам с ним было о чем поговорить, но сейчас для этого не время и не место, и, судя по выражению его лица, Боунз тоже это понимал. Кивнув, он показал мне поднятые большие пальцы, потом быстро просигналил с помощью понятной нам обоим азбуки: 90–11.