— Вид у вас какой-то больной, — сказал сержант, протягивая мне бумагу и ручку. — Вас, видать, с убитым не только служба связывала? Подпишите и позовите следующего!

Вид у него тоже был не ахти, с самого утра он выслушивал рассуждения и домыслы, пыхтел над протоколами, а кофе ему никто не догадался предложить. Когда он упомянул репетицию «Пигмалиона», у меня, наверное, сделалось такое лицо, что он посмотрел на меня с сочувствием.

— Постановкой занималась сама хозяйка, репетировали в южном флигеле, в полной тайне, после отбоя, поэтому вы и не знаете, — сказал он, принимая подписанный листок, — хотя это и странно. Я бы именно к вам обратился за подмогой!

Значит, репетировали в том самом здании, где когда-то жила моя мать (вместе с пятью другими горничными), туда к ней пробирался мой отец, наверное, он стучал веткой в окно, а может, у него был ключ, не носила же Стефания на поясе ключи от всех замков в поместье. Эту связку ключей я помню, ими гвозди можно было забивать, и все они должны были достаться мне. От гостиницы южный флигель отделяет роща, но это сплошная канадская ель и кипарисы, из моего окна не слышно было ни голосов, ни музыки. Тем более что после десяти постояльцы собираются в баре, где здешний пианист играет им французские песенки.

Вот песенки я слышу хорошо, в холодном воздухе они поднимаются вверх, будто вода по бумажной салфетке, сунутой в стакан (такой опыт нам показывали на уроках физики, учителем там был немец с плоским лицом, он создавал огненное облако в бутылке и превращал сахар в уголь), песенки мешают мне спать, но я все равно держу окно открытым.

«Пигмалион», надо же. А меня даже намеком не позвали. В этой богадельне все смотрят сквозь меня: мое тело прозрачно, словно крыло стеклянницы, мой голос тише травы. Знали бы они, что я могу сыграть что угодно и где угодно, и профессора Хиггинса, и полковника Пикеринга, и даже Элизу Дулиттл, если понадобится.

Петра

Петра

«Бриатико» умирает: съезжают последние постояльцы, у главного входа стоят такси, вызванные из Салерно, среди них затесались несколько машин с северными номерами, это за кем-то приехали заботливые дети. Фельдшер Бассо велел мне разобрать белье на складе, отобрать комплекты для дорогих номеров и снести их в его кабинет. Наверное, собирается украсть наши простыни, голубые и золотые. Утром я впервые набрала ванну с эвкалиптом для себя самой, включила все краны и целый час нежилась в горячей пене. А потом пила зеленый чай, сидя в креслах в махровом халате и чувствуя себя самозванкой.