Ронис сунул руку под куртку, достал приборчик, похожий на толстую авторучку, и нажал несколько кнопок. Послышался треск счётчика Гейгера, частый и сбивчивый, словно частицы торопились и расталкивали друг друга. Ронис прикрыл экран ладонью, сощурился:

— Ерунда… — проговорил он. — Даже микрозиверта нет… В Ржавом лесу есть места, где в тысячи раз выше: туда даже сталкеры не ходят. А к саркофагу обычно со стороны Нового Метлино лазят.

Я отошёл и снова сел на выступ, растирая ногу. Солнце уже скрылось за линией гор, высветив их край белесым контуром.

Ронис, прихрамывая, подошёл ко мне и сел рядом.

— Знаешь, какой из этого следует вывод? — спросил он. — Нет хуже загрязнителя, чем сам человек. Вот эти места ещё двадцать лет назад считали мёртвыми, а посмотри, как они выглядят теперь — прелесть же! И ты не найдёшь тут мутантов, как блогеры пишут: мутанты давно умерли, сейчас здесь практически здоровая биосфера, которая возвращается к первозданной жизни, а почему? Потому что ушёл человек. Человек с его сельским хозяйством, фабриками, дорогами, мусором, сам того не замечая, наносит вреда в десятки раз больше, чем радиация. Это парадокс, но факт: даже загрязнённая изотопами природа в отсутствие людей чувствует себя лучше, чем в наших заповедниках, где антропогенное влияние всё равно есть.

— И что же человеку сделать? — хмыкнул я. — Исчезнуть?

— Нет. Просто важно осознавать, что порой мы хуже саранчи. Хуже стронция. И с этим нужно что-то делать.

— Делать… — пробормотал я. — Развязать мировую войну и всем исчезнуть?

— Упаси бог! Человека нельзя истреблять, потому что, истребляя одну форму жизни, не важно какую, ты теряешь уважение к жизни вообще. Презирая людей, ты будешь презирать и природу. Нужно искать решения. Сложные решения. Но они есть.

— Мы слишком бестолковые для этого.

— Мы совсем не бестолковые, — возразил Ронис. — Нас заставляют так думать, чтобы мы соглашались на лёгкие пути, считая их единственными.

Воздух стал остывать, и контуры теней потеряли чёткость. Кэрол закончила переписываться с кем-то по телефону, подошла и села рядом.

— А вы узнаёте город, каким он был раньше? — спросила она Рониса.

Он дёрнул губами, словно усмехнулся.

— Узнаю? Трудно сказать. Раньше это зрелище задевало… Всё детство здесь, вся жизнь… Но сейчас я не ощущаю связи с прошлым. И город — уже не город, и я — уже не я. Можно, конечно, себя разбередить, но уже не хочется. Я почти каждый дом тут знаю: кто в нём жил, что с ним случилось, куда уехал. И к своему дому хожу раз в год. Но боли уже нет. Отболело.