— …жёлтое одеяло висит вот так! — объясняла бабка Настасья деду Егору. — А под ним корзина-то и стоит. Плели такие раньше туески. Для этого только зрения надо и пальцы крепкие, а у нас уже суставы не те. А в корзине ребятёнок. Да, вот так Ваську и нашли. А потом он во флоте служил, до-олго.

Тогжан подливал своей жижи из большой бутылки объёмом литра три. Я даже залюбовался этой пузатой тварью с мясистым горлышком, которое походило на сочные женские губы. На стекле блестели мелкие сколы и следы формовки, и в бутылке было что-то гипнотическое, словно смотришь на старинную амфору.

Кэрол, уже косая от настойки, совсем размякла. Она прильнула к моему плечу и сказала негромко:

— Так хорошо. Только спине холодно.

Я принёс из сарая грубую брезентовую куртку, в которую она замоталась и, по-моему, заснула.

Стакан наполнялся снова и снова. Я уже не сопротивлялся. В голове было ясно и прохладно, как от большого количества мятной жвачки. Эти странные люди не были мне врагами: с чего я вообще взял, что они враги? Это привычка всех подозревать появилась у меня с первых лет работы в полиции. Но здесь течёт совсем другая жизнь, и здесь нет полиции.

Незаметно мы разговорились с дедом Егором. Утром он показался мне блаженным, но сейчас, под воздействием настойки, звучал вполне здравым человеком, одичавшим, конечно, но по-своему логичным.

— Какие у нас и мёрли, — говорил он. — Приедут, поживут и помирают. Кто его знает? Мне, знаешь, много не надо. Я в траве где попало не валяюсь и воду из речек не пью. Я воду на вкус ощущаю: бывает такой вкус, словно трубу лизнул, поганая вода. А другая дышит, понимаешь? Это живая вода, значит. Или утром идёшь рыбу удить, а кругом тихо. Тихо, да? И вдруг — поёть.

Он держал меня за край рубашки — деревенская привычка сокращать дистанцию.

— Поёт? — лениво переспросил я. — Кто поёт? Птица?

— Да ну! — возмутился он, словно я сморозил ерунду, и даже руку отдёрнул. — Птица-то поёть, так кто же этому удивляется? А тут, я же говорю, тихо кругом, а она поёть.

Слово «поёт» он выговаривал, растягивая «ё» и смягчая «т», как бы пропевая его.

— Да кто она-то? — удивился я.

— Ну… — дед Егор замахал рукой, поражаясь моей тупости и пытаясь что-то объяснить жестами. — Ну, она поёть. Округа, значит.

— Округа?

Пока я соображал, Настасья вторглась с новым разговором:

— Сковороду-то, мать, надо было замочить сразу, а сейчас что? Шкурить надо. А у меня там лук везде висит, я и не вижу: потёмки, как в чулане. Лапочку бы сразу поменять, свечей на сорок, али уж осени дождёмся. Говорят, урожая всё равно не будет. А куда ему деваться? Конечно, будет.