Сколько ещё лет мир будет зависим от привычки к войне? Боюсь, ещё долго: может быть, сотню, а может быть, тысячу. Впрочем, это немного. Когда-нибудь человеку придётся отказаться от культа воинственности и найти другой источник развития, кроме вечного самоистребления. Если же ему этого не удастся, он сгорит в мировом пожаре, освободив путь другим видам, которые рано или поздно поймут то, чего не смогли понять мы. Может быть, это будут осьминоги.

Рыкованов сидел смирно, опустив плечи. Отяжелевший, неуклюжий медведь. Мне стало жаль его. Я встал и сказал:

— Я знаю, что в тебе есть и любовь. Ты бы, наверное, очень любил своих дочерей.

Он посмотрел на меня гневно, но я продолжил:

— Я всегда сочувствовал тебе. Я был твоим сыном, но ты не замечал этого. Ты слишком зациклился на том, чего не вернуть. Ты не замечал, что у тебя целый город детей, которые смотрят на тебя с надеждой. Каждый челябинец! А ты их не видел. Ты их не любил. Ты травил их смогом, чтобы увеличить прибыль по EBIDTA, загонял в мясорубку чужих амбиций, списывал за ненадобностью. Ты мог бы построить хороший город, а предпочёл строить руины. Так ты заполнял пустоту внутри себя.

Он мрачно проговорил:

— А чем заполнял её ты?

Я не ответил, продвигаясь к двери.

— Уезжай, Шелехов, — услышал я в спину. — Не рискуй.

Я замер на самом пороге:

— Я останусь. И буду смотреть за тобой. И дочери твои тоже. Они давно смотрят. Не забывай об этом. Они смотрят за тобой и когда-нибудь спросят, что хорошего ты сделал для мёртвых и для живых.

Я кинул на него последний взгляд. Он сидел неподвижный, глядя на свои тёмные ладони, изрезанные линиями судьбы.

* * *

Был последний тёплый день осени — воскресенье, 29 сентября. После янтарных выходных прогноз обещал, что к понедельнику город посинеет от заморозков и первого снегопада, поэтому интуиция сказала мне пробовать именно сегодня, когда люди возвращаются из поездок, с дач, от друзей.

Я стоял во дворе дома на улице Сталеваров, но не того, где пару недель назад расстался с Рыковановым. Это был дом Кэрол: жёлтый, облезлый, трёхэтажный, с тесным запущенным двором, недалеко от дворца культуры «Чезар». Машины парковались вплотную к стенам дома на узком тротуаре, а люди ходили по проезду. На другой его стороне росли лохматые желтеющие яблони. Здесь было тесно, как в Средневековье, и также безысходно.

Было полдесятого вечера. Я приехал поздно, чтобы застать её наверняка. Окно второго этажа светилось узором фигурной решётки. Я не мог избавиться от тревоги, словно сильно рискую. Я действительно рисковал, появившись в городе, где меня могли узнать люди Рыкованова, но не этот риск меня пугал. Я чувствовал, что бросаю вызов всей своей биографии, ломаю её через колено, пускаю по новому руслу. Может быть, я ломаю и её жизнь тоже?