Мама, маленькая, спокойная и радостная, даже интересуется моей писаниной, спрашивает, зачем она мне, раз столько всего сейчас творится.
Я пишу на ходу, чтобы ничего не забылось. А что, вроде как, должно забыться, давит мама, чувствуя ложь за этими словами. Я объясняю, что желаю сравнить подробности всей этой истории, в спокойном состоянии подгоню одно с другим, когда она, уже здоровая, вернется домой.
Ее руки мнут постельное белье, она ищет сигарету даже в этот момент, в особенности, в этот момент, просит, чтобы я прекращал бредить и сбросил гирю с души.
На это я отвечаю, что написание этой истории позволяет удерживать себя под контролем, я еще не распался, благодаря словам, я чувствую в них правду, вот только сам не знаю – какую, все это для меня новое и волнующее.
Мама какое-то время размышляет, прикладывает руку ко рту, мне этот жест известен, мне знакомы эти глаза и дрожь, такое уже пару раз случилось, к примеру, когда я много лет сказал, что она силой загоняет меня в жизнь, и что она – дура, или когда я свистнул две сотни из шкафчика, или когда отодвигался от нее на улице; мне было тогда двенадцать лет, а навстречу шли мои дружки – в этих случаях она цепенела, и ночью я заставал ее у окна, в дыму, над пепельницей.
- Ты думаешь, что я вру, так? Считаешь, что я все выдумала? – спрашивает мама и уже не пытается быть сильной.
Я раздумываю над тем, что бы сказать, потому что сам уже не знаю. Мать заметит полуправду и насквозь просверлит ложь.
Я поднимаюсь, чтобы обнять ее, в голове готовлю что-то безболезненное: ее рассказ представляется запутанным, хотя и пронзительно откровенным; я представляю себе сходящего с ума от страха рака, который отправится сей час в свой последний путь навстречу скальпелю, он делает все возможное, чтобы спасти себе жизнь.
Слишком поздно, не успеваю я сказать слово, как в комнате появляется анестезиолог вместе с другим врачом. Можно сказать, что часы пробили. Мама теряет интерес ко мне, еще и подгоняет врачебный персонал. Она сама заскакивает на каталку, начинает рассказывать какой-то анекдот, его соль звучит уже за дверью.
Я остаюсь сам с этим дурацким компьютером, я чувствую себя как дурак и сукин сын, но не могу перестать писать.
Мобилка снова вибрирует, принимаю вызов.
Олаф исчез. Он не вернулся из школы.
Этот день словно кошмарный сон, всем своим естеством высматриваю вечер.
Вот, что произошло, поочередно и без украшений.
Маму везут на операцию, я отвечаю на телефонный звонок, Клара спрашивает, что я, курва, вытворяю, и со мной ли Олаф – да нету, а почему бы должен быть.