Я совершенно спокоен.
Врач говорит, что у мамы остановилось сердце. Ее обследовали, условно допустили до операции, такое ведь случается, вообще-то, ничьей вины здесь нет, вы же знает, в таком возрасте…
Она кажется раза в два меньше, чем при жизни, девочка, ребенок в мешке из сморщенной кожи, с остроконечным, желтым носом и полураскрытым ртом, который ей сейчас зашьют.
Я получаю свидетельство о смерти и не знаю, что с ним делать.
Маму закрывают простыней, она выезжает, подождет в холодильнике, пока я не найду похоронное бюро. Ее кремируют, пепел я закопаю в землю у нас, на Витомине, там, где лежит мэр Радтке, тот самый, кто в виде привидения пугал в доме на улице 19 февраля, сейчас я представляю маму как духа.
Она молодая, красивая, катит на призрачном кабриолете в компании призрачных любовников, прихлебывает whisky sour, что гонят в мире ином. Она танцует в кабаках, которые уже не существуют, в "Стильном" и "Интер-Клубе", где официантки в белых блузках до сих пор разносят пласты консервированной ветчины, для нее играет Пол Маккартни и поет Кепура, и все это продолжается до рассвета.
Ее звучный, бесстыдный смех будит гостей в Доме Моряка, вылетает пробка из бутылки шампанского, вонь табака выходит в коридор, в щели под дверью виден свет, но когда охранники гостиницы заходят в номер, выясняется, что там никого нет.
Мама хотела, чтобы ее кремировали, она силой заставила меня поклясться, что я суну ее в огонь. Только это требование является болезненным компромиссом ее расчетов с вечностью.
На самом-то деле она хотела, чтобы ее прах зарядили в пушку и выстрелили в Балтийском море. Тогда я говорил, что польское законодательство подобные чудеса запрещает, впрочем, мама, где же я возьму тебе пушку, мне зарабатывать надо.
В ответ она придумала дерево на своей могиле, вместо аттики, такое самое обычное, бук или даже каштан, пускай себе тянет из земли воду, смешанную с прахом, растет более красивый, чем ее мечтания о прекрасной жизни, населенные дроздами, трясогузками и серебристыми белками из Америки. Я напомнил ей о том, что мы живем в Польше, придет какой-нибудь перец и прикажет срубить это дерево, потому что тот могилу бабули, что располагается рядом, корнями распихивает.
В ответ на это она потребовала, чтобы я выбросил ее на свалку, прямиком из больничной кровати, тогда, возможно, бомжи растащат ее на органы, на это я говорил ей, да что ты такое говоришь, мама.
Она боялась земли, вечного мрака урны.
Звоню Кларе, она не берет трубку, и Олаф тоже. Выходит, это реально происходит. "Я не ручаюсь за себя", - написала мне Клара, а в таких вещах она никогда не шутит. Свои вещи я найду на пороге, сегодняшний день вообще день вещей, потому что еще нужно убрать за мамой, а впрочем, что Клара может, собственно, выбросить: пяток пар брюк, костюм, свитера, спортивные костюмы, футболки, я же ничего не собираю, даже игровая консоль – это ребенка, хотя, вроде как, я себе купил; у нас все было общим, все строили вместе с заработной платы и сбережений, моего не было, все было наше, все те вещи, которые, наверняка, ждут под дверью, они словно короста, преждевременно сорванная с тела, которое перестало принадлежать мне.