Патрик зажигает пасхальные свечи раньше, чем загораются священные костры Белтейна, вызывая этим гнев друида и воинов. Свеча вспыхивает и чадит, и ропот придворных разносится злобным эхом. Они все собрались здесь, запечатлены здесь, остались здесь, ждут здесь, заключены здесь – вечно наблюдать чужой сон. Воины умирают, песня затихает, свеча горит, друид смотрит. Пламя поднимается все выше и выше, пока не касается потолка, и женщина падает на колени. Чувство вины лижет голубые стены огненными языками. Патрик заносит молот. В молоте его – Бог.
Его Богу здесь не место.
Вина разъедает камень и золото.
Друиду не затушить пасхальной свечи: воины умрут, песнь закончится, женщина упадет на колени. Придворные закричат через дверь знакомыми голосами. Дверь останется закрыта, пока Патрик не поднимет свой молот. В молоте его – Бог. Молот его – заблуждения. Молот бьет по камню, но ударяет в закрытую дверь.
Патрик заносит молот, и тени придворных шевелятся, мечутся, тянут руки. Огни уже зажжены. Время снова удлиняется. Зима наступает. Первая дверь готова открыться: кто-то уже стучит изнутри.
А затем перед ним ложится ладонь, длинная, бледная, твердо давящая на белое перекрытие, и рукав серого пальто с выглядывающим манжетом, таким идеально белым, что режет глаза…
длинная, бледная, твердо давящая на белое перекрытие, и рукав серого пальто с выглядывающим манжетом, таким идеально белым, что режет глаза…
– Нет, – говорит друид. – Ты не должна открывать.
– Что там? – спрашивает Джемма не оборачиваясь. – Что за этой дверью?
Оно медленно шевелится в темноте, качает ветки, воет ветром и ухает птичьими голосами, смотрит на тебя из-за поваленных бурей стволов. Взгляд ощущается на коже мелкими мурашками. Как будто кто-то тяжело и неотрывно смотрит тебе в затылок – а обернуться ты боишься, потому что тогда, далекое, нечеткое, оно обретет реальную форму. Страх, инстинктивный, парализующий, клубится внутри, поднимается все выше и выше по позвоночнику. Джемма чувствует себя древним воином, столкнувшимся с чем-то, что не мог объяснить себе его ограниченный разум. Ветер завывает все громче, а листва шуршит и ломается, будто по ней что-то ползет – что-то массивное, тяжелое, неотвратимое. В темноте, там, за спиной, крадется в тумане. Вот-вот дотронется до твоего плеча.
Оно медленно шевелится в темноте, качает ветки, воет ветром и ухает птичьими голосами, смотрит на тебя из-за поваленных бурей стволов. Взгляд ощущается на коже мелкими мурашками. Как будто кто-то тяжело и неотрывно смотрит тебе в затылок – а обернуться ты боишься, потому что тогда, далекое, нечеткое, оно обретет реальную форму. Страх, инстинктивный, парализующий, клубится внутри, поднимается все выше и выше по позвоночнику. Джемма чувствует себя древним воином, столкнувшимся с чем-то, что не мог объяснить себе его ограниченный разум. Ветер завывает все громче, а листва шуршит и ломается, будто по ней что-то ползет – что-то массивное, тяжелое, неотвратимое. В темноте, там, за спиной, крадется в тумане. Вот-вот дотронется до твоего плеча.