– Я некоторое время сидел там, под той картиной маслом, оцепенев от страха, с открытым ртом, как дурак. Сначала Кёко издавала пронзительные вопли, похожие на крики птицы, затем стало тихо. Прошло пять или десять минут… может быть, немного больше. Она просто стояла с отсутствующим видом перед дверью, не шевелясь. Я насильно заставил мои дрожавшие ноги двигаться, собрал с пола разбросанную одежду и как был, голый, практически ползком сбежал в свою комнату. Все тело как будто замерзло от холода… или, может быть, от страха, – как бы то ни было, озноб еще долго не проходил. Я думал о том, что вообще должно было теперь произойти. Он умер? Я не хотел быть соучастником убийства. Если это случилось, может быть, следовало сейчас же незамедлительно сообщить в полицию? Или же рассказать все директору клиники? Нет, ни того ни другого делать было нельзя. Может быть, он все еще жив… Если он все еще был жив, то наша аморальная связь с Кёко могла быть обнаружена. Я бы тоже пострадал… может быть, я был бы обвинен как сообщник покушения на убийство. Даже если б этого не произошло, то я по меньшей мере был бы выставлен из этого дома.
Энокидзу решительно ударил кулаком по подлокотнику кресла:
– Даже в подобной ситуации ты думал о себе? Человеческая жизнь превыше всего! Ты даже не подумал о том, чтобы успокоить обезумевшую Кёко и попытаться спасти Макио жизнь!
– Да, не подумал! – в ответ на обвинение Энокидзу протестующе закричал Найто.
Этот человек был живучим, как змея. Теперь, когда все без остатка было выставлено на дневной свет, с его лица исчезло жалкое и малодушное выражение, из его горла как будто вытащили сдавливавший его ком, и он, вернув уверенность в себе, вновь внезапно сделался агрессивным.
– Я под страхом смерти не хотел больше возвращаться к жизни в бедности. Сейчас эта клиника, может быть, и переживает не лучшие времена, но ей все еще принадлежат и земля, и здания. Если б я хранил молчание, то меня в скором времени стали бы называть