– В доме.

– Ты спасла меня. Ты знаешь это?

– Стайн все равно тебя подозревает. Он всех подозревает. – Румянец сошел с ее лица, губы снова побледнели – она стала собой прежней, точно и не было того поцелуя, от которого в душе Майкла разросся целый сад, – это ранило его.

– Ты уже думал, что будешь делать, когда закончится терапия?

– Все, чтобы не возвращаться сюда снова?

– Это вопрос или утверждение?

– Пока вопрос, но я хочу, чтобы это стало утверждением. Когда это случится, когда я выйду отсюда, ты захочешь… общаться со мной?

– Общаться?

А как такое предложить? Встречаться? Слишком приземленно, недостаточно для того, о чем он мечтал. Обратиться с ней в одно. Навеки.

Будь моей. Ведь я давно твой.

– Ты мне нравишься, – мягко сказала она, а потом ее тон резко изменился, став не на шутку серьезным, властным, точно сама судьба заговорила: – Но унижений я не потерплю.

– Я никогда не унижал тебя. По крайней мере, не намеренно.

– Не знаю, что рассказывал тебе Фред, но наш отец был тяжелым человеком, жестоким человеком, со своими специфическими взглядами на жизнь и на нас. Я не потерплю оскорблений, давления и насилия. Кем бы мы ни стали друг для друга, этого не будет.

– Не знаю, что рассказывал тебе Фред, но мой отец тяжелый человек, жестокий человек, со своими специфическими взглядами на жизнь и на меня. Он годами оскорблял, давил и ломал меня. Кем бы мы ни стали друг для друга, этого не будет.

– Он бил тебя?

– Да.

Он не задал ей того же вопроса – боялся услышать ответ. Если бы он узнал, что Филипп Лидс, рассудительный и спокойный в своей директорской мантии за дубовым столом, бил близнецов, его представление об их идеальной семье и о божественности Филиппа развалилось бы на части, а у него и без того почти не осталось точек опоры.

Фиби. Его тень исчезла. Он завтракал, обедал и ужинал один. Листал газеты в тихом одиночестве. Он подавлял слезы по ней. Так и не проронил ни одной слезы. Даже в тот миг, когда подсматривал в замочную скважину, следя за тем, как по коридору несли ее навеки безвольное тело. Салливан приказала дождаться вечера и отправить пациентов в палаты раньше обычного, соседку Фиби, безумную Фуди, переселили. Никто, кроме Майкла, так и не узнал, что Фиби уехала не к тетушке, что Фиби больше не сорвется. Медаль за пятимесячное воздержание никогда не сменится на другую, с более внушительным сроком. Если бы ему дали выбор, он хотел бы оставаться в неведении, продолжая перед сном рисовать себе иную картину, в которой Фиби выходит из клиники, молодая, трезвая и полная сил, уезжает, больше никогда не вспоминая о тетушке и об этом месте. Точно так же он рисовал картину счастливой семьи Лидс. Ему нужно было знать, что они хорошая семья, пусть и странная, но любящая. Он все еще хотел стать ее частью.