– Никто не должен переживать такое.

– Я видел… я видел ужасные вещи, Грейс. Я никогда не оправлюсь от этого.

– Ты не хочешь оставить это в прошлом?

– Хочу. Но не могу. Прошлое важнее настоящего, даже важнее будущего. Оно определяет, кто мы есть.

– Будущее можно изменить.

– В том и суть.

Она хотела что-то сказать, но вместо этого молча подошла ближе, словно почувствовала его нестерпимую потребность в ней.

– Однажды…

– Ты не обязан рассказывать, если не хочешь.

Но ему нужно было рассказать. Скелеты в шкафу… Их стало слишком много. Чертов шкаф дребезжал и трещал по швам. Майкл готов был что-нибудь сломать, но не хотел снова все испортить между ними.

– Однажды отец позвал меня в свой кабинет. Он всегда так делал, когда злился и хотел меня наказать. Я редко знал за что, но был готов к худшему. Я молча вошел, и он жестом приказал мне лечь поперек стола… Ждал… Но в тот день он так и не ударил меня… Я был ребенком – я ни черта не понял… Я тер себя с такой силой, что разодрал кожу в кровь. – Он затих, оставив худшее напоследок: – Это повторялось не единожды.

Она не моргая смотрела на него, и он не моргая смотрел на нее в ожидании слова или действия, что может спасти или искалечить все еще нетронутую частицу его души.

– Можно тебя обнять?

Он едва не простонал, не разлился лужицей от этого вопроса. Он так не хотел слышать ничего вроде «какой кошмар» или «как мне жаль» – что, очевидно, сказал бы любой, услышав эту историю, – и она не сказала этого.

– Зачем ты спрашиваешь?

– Насилие. Его не будет. Не со мной.

– Да, Грейси, пожалуйста… Прошу, обними меня.

Она положила ладонь ему на затылок и притянула к себе. В этом жесте не было ни капли романтики или страсти – лишь любовь, бескорыстная и самоотверженная, и искреннее желание подхватить, если ноги вдруг перестанут держать. Она больше не была девушкой, не была даже женщиной – она стала мамой. Мамой, которую он так отчаянно ждал каждую ночь, чтобы получить поцелуй или объятие, но никогда не дожидался. Он всем естеством – душой и телом, кровью и сердцем – ощущал ее безграничную нежность и женскую силу, глаза щипало от совершенной веры, необычайной преданности, окрыляющей мысли, что она способна его спасти, и он позволил себе заплакать. Раньше слезы казались чем-то странным, чуждым, посторонним, никак не связанным с ним, словно ему пришили третью руку, но теперь это были правильные, высвобождающие слезы, они безостановочно катились по щекам. Его руки робко схватились за ее пальто. Ее волосы пахли корицей. Она пахла зимой, Рождеством – лучшим праздником, что у него был. И на миг все остальное потеряло смысл.