Подобные вещи происходят, разумеется, и в других странах. У американцев, как и у других, тоже имеется свое представление о том, кто где находится на тотемном столбе, и они тоже умеют подольститься к начальству. Но это никогда не проявляется так явно, как в советском обществе, пронизанном иерархическим духом. «У нас — придворное общество, поэтому люди и ведут себя, как придворные», — признался мне редактор одного из советских журналов. Среди простых людей, работающих бок о бок на заводах или в колхозах, я наблюдал хоть какое-то чувство равенства. Мне рассказывали, что во время Второй мировой войны чувство национальной солидарности притупило обычное ощущение кастовости. Но сегодня русская жизнь отмечена четким разграничением положения — одни наверху, другие внизу, одни господствуют, другие подчиняются. Некоторые опытные западные дипломаты, а также мои знакомые русские убежденно доказывали мне, что отношения такого рода окрашивают и определенным образом усложняют как торговые, так и политические переговоры Советского Союза с Западом. Компромисс, рассуждали они, это — англо-саксонская концепция, которая предполагает хоть какое-то равенство. Идея компромисса не возникает инстинктивно у советских официальных лиц, потому что для русских инстинктивным является всегда один вопрос: кто сильнее и кто слабее (такой подход делает разрядку крайне ненадежной). Поэтому естественно, что любые отношения становятся испытанием силы. Как-то, во время официального завтрака, я был очень удивлен, услышав, как шведский дипломат, отметив эту характерную русскую черту, выразил горькое разочарование пренебрежительным отношением Москвы к Швеции и другим малым странам: «Русские уважают силу, — резко сказал этот раздосадованный молодой скандинав. — Они ведут себя почтительно с американцами, потому что вы сильны, потому что за вашими словами что-то стоит. Но с нами они обращаются по-другому. Мы — не могущественная держава. Швеция — лишь «малая страна».

В русском обществе маленький человек, как назвал его Гоголь, чувствует себя столь же беспомощно перед государственным аппаратом, как во времена Гоголя, с той лишь разницей, что советский человек с самого начала закалил себя и приучился не замечать слишком многого. Из впечатляющего потока литературы о чистках, исправительно-трудовых лагерях и тайной советской полиции на Западе создалось преувеличенное представление о степени вмешательства КГБ в повседневную жизнь рядовых русских. Верно, что, несмотря на ослабление террора со времен Сталина, тайная полиция все еще преследует наиболее строптивых. Одного ее присутствия достаточно, чтобы держать в руках огромное большинство людей. Во всех советских учреждениях имеется «первый отдел» — служба безопасности которая зорко следит за политической благонадежностью и «сознательностью» каждого работника, а также имеет полное пожизненное досье на каждого. Всегда, когда человек переходит на другую работу, получает повышение по службе, собирается поехать за границу или предпринимает что-либо, выходящее за рамки повседневной жизни, он должен получить характеристику, в которой дается не только оценка исполнения им служебных обязанностей и отзывы его начальников, но и указываются «общественные качества» человека, а также его благонадежность с точки зрения партийной организации и КГБ. О цензуре переписки, подслушивании телефонных разговоров, регистрации пишущих машинок и копировальных машин известно так много, что нет необходимости еще раз об этом говорить, хотя все указанные меры контроля определяют общую атмосферу жизни советских граждан; и тем не менее не это является самым тяжелым бременем, давящим маленького человека. Скрытое ежедневное разрушение личности вызвано в большей степени мелкими тиранами — косными мелкими бюрократами и их самозваными помощниками. Используя многочисленные правила и документы, они изводят, унижают и травят рядового обывателя.