Возможно, эта резкость была следствием преклонного возраста. Однажды, когда в разговоре с Надеждой Яковлевной я коснулся проблемы евреев в Советском Союзе, речь зашла о покойном Илье Эренбурге, чья знаменитая повесть «Оттепель» дала название всему периоду хрущевского либерализма в культурной жизни конца 50-х — начала 60-х годов. Я вспомнил одно из высказываний Эренбурга; «Невозможно не чувствовать себя евреем, когда на твоей Родине существует антисемитизм».

«Это единственное, что он сказал хорошо», — объявила Надежда Яковлевна. Язвительность ее замечания поразила меня потому, что Эренбург не только в течение всей своей жизни был другом Мандельштамов, но и председательствовал в 1965 г. на одном из редких вечеров в честь Осипа Мандельштама. Я высказал предположение, что для иностранцев Эренбург был одной из наиболее сложных для понимания личностей, однако она быстро возразила: «Его специальностью было вводить в заблуждение иностранцев». Говоря это, она имела в виду, что он старался казаться более либеральным, чем был на самом деле, — довольно частое и в настоящее время явление в среде писателей, журналистов, ученых и интеллектуалов, желающих снискать расположение западного мира. Когда я ее спросил, кто же обманывает нас сейчас, она, не задумываясь, ответила: «Сейчас вас обманывают Евтушенко и Вознесенский».

Столь же резки были и ее суждения о западном мире, с литературой которого она была достаточна хорошо знакома, свободно читая по-английски, по-французски и по-немецки и беседуя со многими западными учеными и писателями, посещавшими Советский Союз. По ее оценке, Т. С. Элиот был «великий поэт», а Уильям Фолкнер «великий прозаик». Она восхищалась их религиозностью так же, как их талантом, поскольку христианская вера имела для нее жизненно важное значение. «Назовите мне хоть одного великого американского писателя после Фолкнера», — требовала она. Сола Беллоу она находила скучным, Набокова — всего лишь искусным ремесленником, В. Аудена и Роберта Лоуэлла не могла причислить к лику великих, Хэмингуэя считала поверхностным, Ф. Скотта Фицжеральда ценила выше, так как считала, что он уловил дух времени и любил Америку. Несмотря на свою стальную твердость и на то, что, в последние годы власти больше не трогают ее, не считая значительной персоной, страх, преследовавший Надежду Яковлевну многие годы после ареста ее мужа, все еще не оставляет ее. Однажды вечером, когда у нее никого, кроме Энн и меня, не было, она беспрерывно звонила своим друзьям, разговаривая с каждым не более двух минут — так слепой дотрагивается до стен своей комнаты, обретая уверенность в контакте с какими-то знакомыми точками, служащими ему компасом. Домашние обыски и допросы интеллигенции, особенно интенсивные в 1972 и 1973 гг., когда органы КГБ громили группу, издававшую «Хронику текущих событий», чрезвычайно волновали Надежду Яковлевну. «Я всегда дрожу по вечерам, но через полчаса дрожь пройдет», — сказала она о своем состоянии, как о каком-то клиническом симптоме. Я посмотрел на часы — было 8.30. «После девяти они не приходят, — сообщила Надежда Яковлевна. — Им это запрещено». Почему она полагала, что для КГБ существует комендантский час, осталось для меня загадкой. Но в то время она была так же уверена в этом, как была раньше уверена в том, что ее арестуют до того, как она успеет закончить биографию Мандельштама и опубликовать ее на Западе. «Я очень боялась, когда писала обе мои книги, но не прекращала работать, — сказала она. — Я должна была писать, у меня не было выбора. Это был мой долг перед мужем».