Докладчица с самого начала оговорила, что вопроса о степени «интериоризации» рассматриваемых концепций она касаться не будет, однако в ходе обсуждения несколько выступающих, прежде всего Олег Лекманов, выразили сомнение в том, что эти концепции можно исследовать, так сказать, имманентно, не принимая во внимание степень давления, которое оказывалось на теоретиков и практиков перевода, а равно и на всех прочих литераторов. Во всяком случае, сказал Лекманов, достаточно очевидно, что с помощью разговоров о прогрессивности переводов Радловой Смирнов просто пытался «прикрыть» ее от критики. Со своей стороны, Андрей Немзер, вспомнив те годы, когда он работал редактором в журнале «Литературное обозрение» (органе Союза писателей СССР), подтвердил, что критерии, по которым переводчика (или критика) считали достойным членства в Союзе, постоянно менялись, зависели от победы той или иной литературной группировки и менее всего поддаются «имманентному анализу». Немзер сослался на вывод, сделанный некогда М. О. Чудаковой: представителями социалистического реализма в советское время именовались те писатели, которых по тем или иным соображениям в данный момент нужно было принять в Союз писателей; этим вся «теория» социалистического реализма в общем исчерпывалась.

Григорий Кружков предложил вниманию собравшихся свой перевод и интерпретацию стихотворения американского поэта Уоллеса Стивенса (1879–1955) «Снежный человек» («The Snow Man»; 1921; перевод Кружкова впервые опубликован в десятом номере «Иностранной литературы» за 1998 год)[348]. Неконтролируемые ассоциации с тем волосатым «снежным человеком», который иначе называется «йети» и бегает по горам, следует сразу отмести. Речь идет просто о человеке из снега, на что и указывает самое начало стихотворения: «Нужен зимний, застывший ум <…> Нужно сильно захолодеть». Интерпретировать Уоллеса трудно, предупредил Кружков; ведь сам поэт утверждал, что всякое искусство должно стремиться к сходству с музыкой, иначе говоря, не поддаваться рациональному пересказу. Однако попытаться предложить истолкование все-таки можно; именно этим Кружков и занялся, причем интертекстуальные сопоставления, сделанные предыдущими исследователями (спектр возможных параллелей тут самый широкий, от Гомера до Китса), он рассматривать не стал и назвал свой метод имманентным, однако не ограничивался анализом одного стихотворения и привлек к разговору другие стихи Уоллеса, помогающие прояснить смысл «Снежного человека». Таковым в первую очередь явилось стихотворение 1936 года «Прощание с Флоридой», где холодному северу противопоставлена знойная роскошь Флориды. Противопоставление «север/юг» само по себе малооригинально, но Уоллес оригинально расставляет плюсы и минусы: южная Флорида оценивается отрицательно, и поэт говорит о радости прощания с ней, «радости плыть на север»; напротив, север осмысляется как место, где поэт может проститься с иллюзиями, вернуться к себе настоящему, вновь обрести желанный холод сердца и ума — тот внутренний холод, который у Уоллеса и служит аллегорией истинного творчества. Уоллесовский «снежный человек» противостоит романтической фигуре «пламенного певца», однако из этого не следует, что Уоллес чужд всей романтической поэзии; например, категория «покоя» у Вордсворта довольно близка уоллесовскому «холоду». Апелляция к английскому романтизму была не единственным выходом за пределы имманентного анализа, который позволил себе Кружков; для интерпретации финала стихотворения, где «кто-то, осыпанный снегом» глядит в «ничто, которое есть, и то, которого нет», он обратился к философии Парменида и с ее помощью сформулировал второй главный мотив стихотворения Уоллеса: до предела «заморозив» свое сознание, поэт (этот, как выразился Кружков, Кай в мире, где нет места Герде) подходит к границе развоплощения и в одиночку противостоит холоду бытия.