В ходе обсуждения самый простой, но в то же время и самый актуальный вопрос задал Олег Лекманов; он поинтересовался, отчего же в рассмотренных эпизодах литературной полемики имя д’Аламбера — по мнению докладчицы, столь важное для спорящих — ни разу не было упомянуто впрямую. Ответом послужило указание на сложные обстоятельства, в которых Пушкин и Бестужев вели свой эпистолярный спор: ссыльный Пушкин не знал о тайной политической деятельности издателей «Полярной звезды», а Бестужев и Рылеев не могли прямо об этом сказать, отсюда многочисленные умолчания в переписке. В дискуссии был также затронут вопрос о том, насколько теоретические построения д’Аламбера относительно независимости литератора соответствовали реальному поведению французских литераторов-разночинцев в салонах аристократических покровителей (проблема, поставленная недавно французским историком Антуаном Лильти, чьи выводы не слишком лестны для просветителей и, любопытным образом, возвращают нас к пушкинским размышлениям относительно «передней» как места рождения французской словесности).

Алина Бодрова в докладе «„Наш приятель Пушкин Лёв…“: к истории одного куплетного мотива» предложила развернутый комментарий к двум шуточным куплетам, сочиненным Дельвигом и Баратынским[345]. Собственно, куплетов этих приятели-поэты сочинили, по-видимому, гораздо больше, однако целиком до нас дошли только два из них. Один посвящен младшему брату великого поэта: «Наш приятель Пушкин Лёв / Не лишен рассудка: / И с шампанским жирный плов, / И с груздями утка / Нам докажут лучше слов, / Что он более здоров / Силою желудка». Герой второго — поэт Ф. Н. Глинка: «Федор Глинка молодец, / Псалмы сочиняет, / Его хвалит Бог-отец, / Бог-сын потакает, / Дух святой, известный лжец, / Говорит, что он певец… / Болтает, болтает». Докладчица сначала описала историю публикации этих текстов, авторство которых и их принадлежность к единой серии куплетов стали очевидными лишь после того, как были опубликованы (1912–1913) воспоминания двоюродного брата Дельвига Андрея Ивановича, а также стало известно авторитетное свидетельство на этот счет С. А. Соболевского. После этого докладчица перешла к разговору о том «голосе», на который были написаны эти куплеты; оттолкнувшись от наблюдения Б. В. Томашевского (он единственный из всех исследователей указал, что «голосом» этим стала «старинная французская песенка La bonne aventure»), Бодрова занялась восстановлением семантического ореола этой куплетной строфы. Выяснилось, что у песенки долгая история, восходящая к XVI веку (сочинение ее приписывается отцу короля Генриха IV!), что Мольер в «Мизантропе» вкладывает ее в уста Альцеста как песню, отличающуюся «живой страстью», что к XVIII веку репутация песни изменилась, ибо ее освоила галантная поэзия и она стала непременной принадлежностью едва ли не всех французских комических опер и водевилей, а до Дельвига дошла через посредство Беранже, которого русский поэт высоко ценил и неоднократно переводил. Докладчица указала и ту разновидность «гривуазных куплетов», на которую могли ориентироваться Дельвиг с Баратынским, когда сочиняли ироническую похвалу «молодцу» Федору Глинке: таких же иронических похвал удостоились философы-энциклопедисты в написанных накануне французской революции все на тот же «голос» куплетах под названием «Пророчество Тюрго» («Prophétie Тurgotine»). Наконец, докладчица напомнила, что Дельвиг с Баратынским были не единственными русскими поэтами, которые сочиняли шуточные стихи на этот «голос»; аналогичные сочинения есть и у Жуковского, автора «греческой баллады» «Елена Ивановна, или Дружба, нетерпение и капуста» и куплетов «Похождения, или Поход первого апреля» («Жил-был в свете Букильон…») — в последнем стихотворении для французского припева «О gué» найден остроумный паронимический аналог, почерпнутый из цыганских романсов: «Ай, жги!» В финале доклада Бодрова продемонстрировала слушателям последний, современный этап бытования «старинной песенки»; теперь она стала детской, и именно этот ее вариант прозвучал на конференции.