Уже в юности Лору раздражали требования, предъявляемые женщинам: зачем запирать себя в четырех стенах, чтобы стать «правильной» молодой дамой, которая больше не лазит по деревьям и не прыгает через стога сена? Перед своим неизбежным «выходом в свет» (первым балом) она размышляет о странности самого этого понятия — «выход». Ей казалось, «что, как только опустошены бутылки шампанского и сняты бальные платьица с худых плеч, скорее речь идет о входе»[2135].

Еще подростком Лора перечитала все книги, имевшиеся в домашней библиотеке, в том числе и Глэнвилла о ведьмах[2136]. Позднее у нее возник интерес к «позабытым проселочным дорогам сельской фармакопеи», и она начала с большим увлечением собирать лекарственные травы (что уже намекало на ее пока не осуществленное желание стать ведьмой)[2137]. Возможности предаваться этому любимому занятию она лишается, переселившись в Лондон, и даже долгий отпуск ее родни не меняет дела: «Ей бы хотелось подолгу гулять в одиночестве по глухим местам и собирать странные травы, но она оказалась слишком полезной в хозяйстве, чтобы ей позволяли вот так бродить, где вздумается»[2138]. В осеннюю пору у несчастной Лоры начались приступы возвратной «лихорадки»:

В эти месяцы на нее нападала какая-то особенная мечтательность: ей являлись яркие, на грани галлюцинаций, видения: ей мерещилось, будто она в деревне, в сумерках, одна, и вокруг странный покой… Ее мысли цеплялись за что-то, что ускользало от ее опыта, за что-то призрачное и угрожающее, и в то же время близкое и родное, за нечто такое, что таилось в неприглядных местах, на что намекало журчанье воды, бежавшей по глубоким канавам, и голоса птиц, накликавших беду. Уединенность, безотрадность, способность внушить страх, какая-то богопротивная святость — все это уносило ее мысли прочь от домашнего уюта у камина[2139].

Зимой 1921 года, когда Лоре исполнилось сорок семь лет, она решила перебраться в Грейт-Моп, глухую деревушку в Чилтернс (к западу от Лондона), чем очень огорчила родственников. Все попытки разубедить ее оказались напрасны[2140]. Ее племянник Титус шутил, что теперь она «снова начнет охотиться на котовник и сделается деревенской ведьмой», но тетушка откликается на его слова восклицанием: «Как славно!»[2141] Она поселилась в домике мистера и миссис Лик. Последняя, как выяснилось, разделяла страсть Лоры к выпариванию отваров[2142]. Это — первый намек на то, что в хозяйке есть что-то от ведьмы. Да и вся деревня какая-то странная: жители засиживаются подозрительно допоздна[2143]. Начиная с этого момента в романе повышается концентрация метафор, связанных с колдовством. Лора принимается помогать соседу-птицеводу, мистеру Сонтеру, и в ней просыпается ощущение какой-то «мудрости и силы», а еще ей вспоминается птичница из сказок — та, что приходится «близкой родней ведьме», только «занимается своим ремеслом потихоньку, прикидываясь птичницей». Приходит ей на ум и русская Баба-Яга, что «живет в избушке на курьих ножках», и, возвращаясь домой после дневных трудов, она почти ничего не замечает по дороге — «словно летит домой в ступе на помеле»[2144]. Находя радость в простой деревенской жизни, Лора сознает, насколько плохо жилось ей в Лондоне и как нещадно помыкали ею родственники-тираны[2145]. Она не собирается прощать их, хотя и понимает, что то зло, которое они ей делали, делали не они сами: во всем виноват уклад в целом. Если бы она принялась прощать, то ей пришлось бы простить Общество, Закон, Церковь, …Ветхий Завет, …Проституцию, …и еще полдюжины полезных столпов цивилизации[2146].