В конце концов Биджан, всегда стоявший на стороне здравомыслия и рассудка, согласился, что надо уезжать – по крайней мере, на несколько лет. Смирившись с нашей новой судьбой, он тут же перешел к действию. Он подошел к грядущему переезду практично – принялся разбирать восемнадцать лет жизни и работы и пытаться уместить их в восемь чемоданов, которые разрешалось взять с собой. Я же избегала сборов и словно ушла в отрицание. Мне вдруг стало стыдно, что Биджан так легко со мной согласился, я начала сомневаться. Откладывала сборы и отказывалась говорить об отъезде всерьез. На занятиях я вела себя беззаботно, делала вид, что ничего не происходит, а девочки не знали, как реагировать.

Мы с девочками так толком и не обсудили мое решение уехать из страны. Я понимала, что эти занятия не могут продолжаться вечно, надеялась, что девочки откроют собственные литературные кружки и позовут друзей. В молчании Манны, в косвенных намеках Махшид на «долг перед родиной и страной» я ощущала напряжение. Другие девочки тревожились и грустили при мысли, что нашему кружку пришел конец. Ваше место за столом опустеет, сказала Ясси, процитировав персидскую поговорку. Но и девочки вскоре начали строить планы отъезда.

Когда мы приняли окончательное решение, все перестали об этом говорить. Взгляд отца стал рассеянным, точно, разговаривая со мной, он смотрел вдаль, где наши фигуры уже скрылись за горизонтом. Мать вдруг стала злиться и обижаться, намекать, что мое решение подтвердило ее худшие подозрения о том, что я неспособна на преданность. Моя лучшая подруга потащила меня покупать подарки и радостно болтала о чем угодно, кроме моего отъезда, а для студенток как будто ничего не изменилось. Только мои дети говорили о скором отъезде со смесью волнения и грусти.

19

19

В персидском языке есть выражение «терпеливый камень»; мы часто вспоминаем его во времена тревог и нестабильности. Представьте, что изливаете все свои тревоги и горести камню. Камень слушает, впитывает тайны и боль, а вам становится легче. Но бывает, камень больше не может терпеть этот натиск и трескается. Мой волшебник не был моим «терпеливым камнем», и я для него таким камнем не была – он никогда не рассказывал мне свою историю, мол, кому это интересно. Но все же он провел немало бессонных ночей, слушая и впитывая чужие тревоги и печали, и мне советовал уехать: уехать, написать книгу, продолжить преподавать.

Возможно, он явственнее, чем я сама, понимал, что со мной происходило. Теперь я понимаю, что, как ни парадоксально, чем сильнее я привязывалась к своим занятиям и своим студенткам, тем больше отдалялась от Ирана. Чем больше я замечала печальную лиричность наших жизней, тем сильнее моя собственная жизнь становилась похожа на вымысел. Теперь я могу выразить это словами и говорить обо всем с определенной долей ясности, но тогда это было не так ясно. Тогда все казалось сложнее.