В статье переплетаются темы еврейства, литературного творчества и перевода. Г. Фрейдин отмечает, что в этом тексте Мандельштам называет себя «наследником библейских пастухов, патриархов и царей», гордится «почетным званием иудея», а нападки на Горнфельда формулирует на «странно антисемитском языке»[262]. Мандельштам говорит Горнфельду: «ты бы лучше поведал свое горе банкиру с ишиасом, кугелем и талесом» [Мандельштам 1979: 319]. К. Каванах считает, что скандал по поводу плагиата позволил Мандельштаму сформировать новую идентичность, в которой объединялись образ еврея как постороннего и образ поэта как постороннего [Cavanagh 1991]. Благородный еврей, ведущий свой род от библейских времен, «не обязательно еврейского происхождения: “почетное звание иудея” – это общий титул всех тех, кто отказывается сотрудничать с официальной культурой государства угнетения» [Cavanagh 1991: 321]. Как пишет Каванах, «иностранность, фрагментированность, несвязность становятся сутью искусства и культуры, которая состоит, как и сам Мандельштам, из “воздуха, проколов, прогулов”» [Cavanagh 1991: 323][263].

Сделанный Каванахом акцент на бестелесном нееврейском еврее заслуживает более подробного обсуждения. Скандал с Горнфельдом Мандельштам назвал «литературным обрезанием». Только пройдя через этот ритуал, он получил «почетное звание иудея». По словам самого Мандельштама, над ним

возымели намерение совершить… коллективно безобразный и гнусный ритуал. Имя этому ритуалу – литературное обрезание или обесчещенье, которое совершается согласно обычаю и календарным потребностям писательского племени, причем жертва намечается по выбору старейшин [Мандельштам 1979: 321].

возымели намерение совершить… коллективно безобразный и гнусный ритуал. Имя этому ритуалу – литературное обрезание или обесчещенье, которое совершается согласно обычаю и календарным потребностям писательского племени, причем жертва намечается по выбору старейшин [Мандельштам 1979: 321].

Именно этот ритуал, сколь угодно «гнусный» (Мандельштам говорит: «с целью меня оскопить»), дал толчок его новой поэтике преступности, неприкаянности и «воздуха» – пространства между отдельными нитями брюссельского кружева или дырки в бублике, поэтики, которую Мандельштам очень любит. В «Четвертой прозе» Мандельштам использует и еще один образ, который намекает на связь между обрезанием и наименованием: «Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен и проштемпелеван собственной фамилией» [Мандельштам 1979:324]. В Книге Бытия Абрам после обрезания обретает новую идентичность – становится Авраамом; это завет на плоти, через который Бог дает обещание произвести от евреев народы и царей (Бытие 17: 6,14).