Идиш и язык Толстого

Давняя подозрительность оказала глубокое воздействие на бытование евреев как творцов русской культуры, переводчиков и эмиссаров в позднесоветский и постсоветский периоды. Слезкин утверждает, что широкая представленность евреев в элитных творческих профессиях подразумевала полный отказ от еврейства и идиша – он называет это превращением местечковых евреев в «пушкинских евреев» (только в Советской России, как следует из дела Нусинова, якобы неверное истолкование Пушкина могло иметь фатальные последствия). В автобиографических художественных произведениях Карабчиевского показано, как этот процесс трансформации собственной идентичности ощущался изнутри. Карабчиевский дает понять, что утрата идиша и еврейского прошлого – процессы крайне неоднозначные.

Карабчиевский, инженер-электрик по специальности, начал публиковать свои стихи в СССР в начале 1960-х; в 1979 году он был среди авторов запрещенного литературного альманаха «Метрополь», но изначально внимание литературных кругов привлек крайне неоднозначной книгой, посвященной Маяковскому[274]. Его «Жизнь Александра Зильбера», написанная в середине 1970-х, сначала вышла за рубежом; в СССР ее опубликовали в журнале «Дружба народов» в 1990 году и в сборнике других произведений автора в 1991-м (в год распада СССР), новое издание вышло в 2004-м.

«Жизнь Александра Зильбера» открывается рассуждениями о многообразии ассоциаций, связанных со словом «лагерь»:

Ни одно слово не живет само по себе – но лишь в сочетании с другими, названными и не названными. Мы говорим «лагерь» – и мрачные призраки обступают это слово со всех сторон, и толпятся, и машут черными крыльями. Но мы говорим «лагерь» и добавляем «пионерский», и это действует, как крестное знамение. Призраки убираются к себе в преисподнюю, и звучит горн, и бьет барабан, веселые игры, футбол-волейбол, река и лес, ягодки-цветочки… Но у каждого, как бы ни сложилась его жизнь, есть своя лагерная тема – да не прозвучат мои слова кощунственно, да не оскорбят они ничьих страданий. У меня же и название совпадает – что делать, так уж вышло, не моя вина… [Карабчиевский 1991: 5].

Ни одно слово не живет само по себе – но лишь в сочетании с другими, названными и не названными. Мы говорим «лагерь» – и мрачные призраки обступают это слово со всех сторон, и толпятся, и машут черными крыльями. Но мы говорим «лагерь» и добавляем «пионерский», и это действует, как крестное знамение. Призраки убираются к себе в преисподнюю, и звучит горн, и бьет барабан, веселые игры, футбол-волейбол, река и лес, ягодки-цветочки…