Но у каждого, как бы ни сложилась его жизнь, есть своя лагерная тема – да не прозвучат мои слова кощунственно, да не оскорбят они ничьих страданий. У меня же и название совпадает – что делать, так уж вышло, не моя вина… [Карабчиевский 1991: 5].

Среди мучительных воспоминаний мальчика, героя повести, о советском пионерском лагере – регулярные избиения: один из соседей по лагерю бил его из антисемитских соображений. Мальчик-жертва утверждал, что отец его погиб на фронте, обидчик заявлял, что евреи не воевали. Соответственно, слово «лагерь» функционирует как сложный гибрид, оно одновременно объединяет и разъединяет страшные, радостные и унизительные ассоциации. Произнести слово «лагерь» – значит запустить цепочку совпадений противоположных смыслов, в которых для каждого говорящего акценты расставлены по-своему.

Несчастное детство героя «Жизни Александра Зильбера», в том числе и его «лагерная» жизнь, частично обусловлено тем, в каких тяжелых условиях оказались евреи после «дела врачей». Обычная жестокость и агрессия одних школьников против других обострилась в тот период до невыносимости, и положение только усугублялось антисемитскими высказываниями официальных лиц и школьного руководства. Однако несчастливое детство героя стало результатом не одной лишь политической ситуации, в которой он растет, но и тяжелой домашней обстановки. Источник его несчастья – несчастный, малообразованный, типично еврейский отчим, который все время что-то бормочет на идише, пальцы и губы у него постоянно влажные, потому что он считает и пересчитывает деньги. В портрете отчима проступает стереотипный еврейский капиталист, которого мы видим в русской литературе и XIX, и XX века. Мир еврейского прошлого, воплощенный в отчиме, – это тесное параноидальное пространство, где нет искусства, литературы и культуры, где надо всем довлеет необходимость выживать. По ходу развития сюжета отчим попадает в тюрьму за некое экономическое преступление, возможно, сопряженное с порчей государственного имущества[275].

Идиш, на котором говорит отчим, столь же ущербен и ограничен, как и его мировоззрение. Это «пародийный язык»:

Вот вам язык, язык как язык: звуки, слова, предложения. Все как настоящее, как водится у людей, живите, говорите, считайтесь, ругайтесь. Захотите написать письмо жене – возьмите старые финикийские буковки, они тут как раз подойдут, как корове седло. Пишите, не бойтесь, что бы вы ни наврали, стихов у вас не получится, романа тем более. А станет вам грустно – спойте песенку, песенку и немой споет, отчего же вам-то не спеть, с таким языком!.. [Карабчиевский 1991: 43]