В мире повести Карабчиевского идиш остается языком персонажей, достоинства которых раскрываются далеко не сразу, как, например, в случае с отчимом и особенно дедом[277]. Вымышленный персонаж Александр Зильбер не допускает возможности того, что идиш может быть языком литературы, однако в тексте повести именно эта возможность претворяется в жизнь. Рассказ от первого лица о становлении Александра Зильбера как русскоязычного писателя одновременно и стирает идиш из русского литературного пространства, и вписывает его туда вновь, что звучит отзвуком таких же приемов в русскоязычных произведениях 1920-х и 1930-х годов. Страдания, которые дедушка высказывает исключительно на идише, созвучны тому, что в другом месте Карабчиевский описывает в виде «ма-аленького какого-нибудь остаточка, требующего иного способа выражения»[278]. В «Свидетеле» Бергельсона, написанном в 1946 году, мы видим подходящий контекст для «остаточка» Карабчиевского. В этом рассказе (см. Главы 4 и 5) речь идет о страданиях еврейского тела и о его сопротивлении процессам абстрагирования и универсализации, – это достигается через помещение проблемы еврейской памяти в контекст неизбежных ошибок перевода.

Перевод – будь то перевод текста с одного языка на другой или человека в новую идентичность – не является однозначным и завершенным процессом; всегда сохраняется некая часть предыдущего языка или идентичности, и это нечто становится одержанием нового текста или изменившегося человека[279]. Замечание Карабчиевского касательно «остаточка» лежит в русле предложенной Беньямином модели того, что перевод представляет собой «загробную жизнь» оригинала. Идиш, язык оригинала, был убит, но непостижимым образом уцелел, и, когда на нем говорит дед героя, язык этот выходит за пределы, которые на него накладывает чистый, легитимный, «культурный» русский внука.

Национальные различия по заказу

Стремление создать литературу нацменьшинств в русских переводах привело к распространенному жульничеству – использованию подстрочников. Если говорить по сути, советские переводчики создавали русские версии произведений, которые не читали и не могли прочитать, почерпнутые из культур, про которые они ничего не знали. Проблема эта стояла не только в первые годы «дружбы народов». Как язвительно писал в 1962 году Е. Г. Эткинд, один из ведущих советских переводчиков, «универсальный переводчик», работающий только с подстрочником, переводил на русский с «бенгальского, шведского, польского, китайского, румынского и банту – языка негров», совсем не зная ни этих языков, ни литературы, культуры и истории народов, которые на них пишут [Эткинд 1962:133][280]. При этом повсеместность и общепринятость такой практики не помешала вменить ее в вину Бродскому. Использование подстрочника в отсутствие языковых и культурных познаний только усугубляло стирание национальных различий и тривиализацию литератур национальных меньшинств. С другой стороны, практика эта давала работу многим литераторам, которые не знали других языков, кроме русского. А еще она позволила Ф. Розинеру написать роман «Некто Финкельмайер».