Мы пили за здоровье друг друга, пили за будущее, пили за «Тристан» и мое новое назначение, и шампанское вполне соответствовало нашему настроению.

Курт наставлял меня, как следует вести себя в первый день в клубе, говорил, что меня ждет последнее испытание, и главное – собраться с духом и пройти, просто пройти, сделать хотя бы шаг… Он возвращал меня с небес на землю, напоминая о незаконченной партии и о том, сколь многому мне предстоит научиться.

Мы успели дойти до десерта, когда чудный вечер был омрачен, а затем и испорчен окончательно. Видимо, жизнь на грани взрыва, на грани вечной ссоры и была нашим чистилищем на земле, нашим маленьким адом на двоих, дикая ненависть пополам с неистовой любовью плюс бесконечное стремленье причинять друг другу боль и испытывать от этого наслаждение.

Как признал однажды Мак-Феникс: «Я все не пойму, Патерсон, кто ты, садист или мазохист? И кто, в таком случае, я?»

Все пошло с того, что я вспомнил высказывание Мери о «Тристане» и о том, что отпуск мне дадут нескоро.

Я рассказал Курту, что она звонила, это уже было бестактностью в такой вечер, и напоминание о моей невесте моментально испортило ему настроение. По обыкновению, он попытался проигнорировать Мериен Страйт и перевести разговор, но я проявил упорство, свернул его с наметившейся темы и ткнул носом в незатейливый факт:

– Мери хотела встретиться с тобой и извиниться, Курт.

Он пожал плечами:

– За что? Если за фотографии, то мы квиты.

– Как?

Он все еще досадливо морщился и крутил в руках бокал с недопитым шампанским, и потому не сразу среагировал на мой взгляд, мгновенно потяжелевший, на мой вопрос, выскочивший сродни лезвию пружинного ножа.

– Как ты сказал, Мак-Феникс? Фотографии? Так это твоих рук дело!

Курт посмотрел на свои руки и ядовито улыбнулся:

– Что ты, Патерсон. Я не фотограф.

– Вот с чьей подачи все газеты публикуют эту мерзость, от которой Мери сходит с ума, скажи мне, Мак-Феникс, ты, часом, не космический спутник задействовал, чтоб подзаработать на порнографии?

Он поднял голову, и взгляд его стал привычно холоден. Жестким стал взгляд, точно арктический лед, а в глубине его, как в стремительно затянувшейся проруби, коченела смешливая нежная искра, которую я едва сумел различить, только начал любить, и вот теперь она была мертва, безжалостно раздавлена, и я боялся, что вряд ли смогу ее воскресить.

– Это не твое дело, док, – все еще спокойно сказал лорд. – Давай сменим тему.

Но меня несло. При одной мысли, сколько бедная моя девочка испытала, через какое унижение и позор прошла лишь потому, что этому сиятельному мерзавцу никто не объяснил, что люди – не игрушки, и что ошибки прошлого нужно прощать… При одной мысли об этом меня колотило так, что пот проступал на висках.