Он расхохотался своим страшным смехом, тем, что неизменно пугал меня и в менее драматичных, менее готических обстоятельствах; он поглядел на меня с сожалением:

– Придурок! – зло крикнул он и сплюнул сквозь зубы. – Я уже там! – Для верности он ткнул пальцем вниз. – Я уже сорвался и лечу, и вижу дно! Какого хрена орать, что я падаю слишком быстро?!

– Сам придурок! – закричал и я. – Я не просто ору, я веревку тебе, уроду, кидаю, хватай ее, Курт, я вытащу! Доверься мне!

Он в неистраченной ярости отвернулся и снова посмотрел вниз. Глухо сказал:

– А вот об этом забудь, Джеймс Патерсон. Сегодня я раскрылся, поверил тебе, как последний дурак, и пропустил удар. Я не знаю, зачем ты это сделал, зачем… так подло… но этот поцелуй, эту ложь я тебе еще припомню.

Вот тут я понял, что все прежние страхи были ничем, то, что я испытал, нахлынувшее ледяным валом, накрывшее с головой, было самым настоящим ужасом. Не гипотетическая месть, а утрата его доверия и эта прорвавшаяся боль, Господи, я ведь сказал ему, что дело не в Мери, что я хочу быть с ним, и он открылся, а потом… Так подло! Я даже забыл на миг про свой праведный гнев, про рыцарские побуждения, про гордость свою чертову, я быстро шагнул к нему и встал рядом, плечом к плечу, на самом обрыве, хотя колени мои подгибались и ноги были, точно ватой набитые.

– Курт, прости меня.

– Уйди.

– Курт, прости меня, – настойчиво повторил я. – Я не хотел тебя обидеть, прости.

– Джеймс, – я заметил, как он сжал кулаки, вонзая ногти в ладони, – мы ведь не первый день знакомы. Ты хотел меня обидеть. Отомстить мне хотел. Отомстил, отлично, теперь вали.

Я осторожно придвинулся еще ближе, взял его руку и попытался разжать кулак. Он ее выдернул и отступил на шаг:

– Уйди, Патерсон, – зло зашипел он. – Я не звал тебя, я хотел побыть один. Уйди.

– Никуда я не уйду, и не рассчитывай. Хватит изображать оскорбленную невинность, Мак-Феникс, я прав, и ты это знаешь. Я тебе не мстил. То, что ты творишь, не поддается описанию, не поддается даже пониманию, Курт, остановись в своей чертовой мести!

– Тогда уйду я, – он вновь увернулся от моей попытки его обнять, зашагал к машине, на полпути обернулся: – Да подавись ты своей сраной правотой! Это моя жизнь, слышишь? Хорошая или плохая, но моя! И с ней я делаю, что хочу! А вот сейчас, Патерсон, я просто не хочу тебя видеть.

Точно в ответ на призыв налетел настоящий шквал, и луна тотчас скрылась за плотным облаком, и мир погрузился во тьму, и в этой тьме я снова оказался на кромке, на самом краю обрыва и с замиранием готового разорваться сердца услышал, как из-под моей ноги посыпались мелкие камушки.