– Профессор заболел. Нужно ехать.

– Сейчас? Побойся Бога, все и так летит к чертям!

– Я повторю: профессор заболел.

Пауза, долгая, неприятная. Профессор заболел. А все летит к чертям. Сдают предохранители, горят датчики, адский вой взрывает тишину атомной станции. Отсчет времени: до взрыва осталось… десять, девять… шесть… Сколько им еще осталось до взрыва?

– И я повторю: побойся Бога. Откажись.

– Я не могу.

– Скажи, что занят, и предложи им Курта.

– Ты с ума сошел!

– Вряд ли. Ну, ты обдумай и решай. Решайся. Дай нам шанс.

***

В режиме холодной войны, как позднее я назвал это противостояние, я продержался еще два дня. Два долгих дня, убивших во мне все живое. Я больше не ездил на Беркли-стрит, просто звонил, не получал ответа, звонил на мобильный, узнавал, что абонент недоступен, брал дурацкую Мазду и ехал прочь из города. Уже на следующую ночь я отправился на поиски заветного обрыва и после долгих мытарств нашел остановку у кладбища и по тропинке добрался до реки. Долго стоял на обрыве, курил и думал, думал, чего я хотел от жизни и хотел ли я вообще чего-нибудь. Я не знал, я разрывался. Я мечтал о Мак-Фениксе, я тосковал по нему, по его запаху, по его телу. Я обижался, злился. На него, на себя, на ситуацию, неправильную, бесконтрольную, я выл над обрывом своей жизни, испытывая острое болезненное наслаждение оттого, что вою, как вурдалак, на кладбище.

Все мое знакомство с Куртом было вот этим воем, этой болью и наслаждением, спаянными воедино; мне хотелось его продлить, и столь же яростно хотелось разорвать этот контакт, освободиться, даже если придется прыгнуть в сияющую в лунном свете пропасть, я падал на колени, обнимая чей-то каменный крест, и рыдал в голос, то ли от боли, то ли от облегчения, потому что понимал: он снова отпускает меня. Гонит прочь, отрекается, как когда-то отрекся, променяв на Нелли. Но я-то был теперь другим! Я знал, каково это: быть с ним добровольно, я помнил вкус его губ, жадных, жарких, его глухие стоны, его улыбку и злое веселье в глазах. «Значит, все-таки «да»?»

Курт! Что же я наделал? Что мы с тобой наделали?!

Я не знаю, отчего я не прыгнул.

Я стоял на самом краю, точно проверял надежность ботинок: если б чуть поехала подошва, меня не спасло бы и чудо. До сих пор в моей памяти с фотографической точностью отпечатались жухлые травинки по самой кромке, золотистые в лунном сиянии, шелест камушков по обрыву – точный отсчет времени, блиц, долго думать нельзя, двигай пешку и бей по кнопке, и этот адский поток внизу, холодная лава, зовущая голосами самоубийц и сброшенных трупов, и пьяных матросов, и глупых детей. Но я поймал себя на том, что ищу, за что зацепиться, если сорвусь, за траву, за чахлый кустик, где дальше по обрыву смогу хоть как-то задержать свое падение и как бы мне сгруппироваться, чтобы не насмерть. Как только я осознал все это, я шагнул назад и поспешил вернуться на дорогу. К машине. От греха.