«Велли! – подумал я. – Ай да Велли!»

Курт приоткрыл глаза, увидел меня и улыбнулся в ответ, как улыбаются хорошему сну, потом моргнул и сел; я был так счастлив видеть его улыбку, что не сразу понял, отчего тяжелеет его взгляд, и лишь отлетев к дверям, вспомнил, с какой мстительной дрянью имею дело.

Когда я опомнился, щека горела как сумасшедшая, скулу свело так, что стало больно говорить; он ударил не кулаком, а по-плебейски открытой рукой, он просто вкатал мне оплеуху, зараза; в голове звенело, и встать мне удалось лишь с четвертой попытки.

– Тебе полегчало? – яростно спросил я, прижимая к щеке ладонь.

– Немного, – хрипло согласился он. – Какого черта ты приперся в клуб?

– О, так я больше не многоуважаемый доктор Патерсон?

– Какого черта?

– Не твое дело, придурок!

Он поднял с пола бутылку и приложился к горлышку, не сводя с меня злого взгляда. Я заставил себя встать и бутылку отнял, швырнул в другой конец комнаты. Послышался звон битого стекла.

– Убирайся! – прорычал Мак-Феникс.

– Курт, – примирительно сказал я, игнорируя его ярость, – поехали домой. Курт, послушай, я виноват, но я должен был встретиться и переговорить, пожалуйста, выслушай меня, Мак-Феникс! – Я снова сел на корточки рядом с диваном и взял его руки в свои; я заглядывал ему в лицо и боролся с отчаянным желанием решить проблему при помощи поцелуя. Просто потому, что поцелуй сейчас проблемы не решал, скорее, наоборот.

– Джеймс, – мое имя далось ему такой мукой, такой кровью, что у меня сжалось сердце, – что ты хочешь от меня, уйди, просто уйди!

– Нет, я не могу, Курт, я не уйду, пойми это и смирись, – горячо зашептал я. – Ну, послушай, ну что же ты веришь словам, посмотри, я здесь, с тобой, а она улетела, мы просто так попрощались, Курт!

Новая оплеуха отбросила меня к креслу. Я больно ударился головой об пол и какое-то время лежал, приходя в себя. Мысленно я успел досчитать до тридцати, это был вчистую проигранный раунд, но двигаться не хотелось.

– Вставай! – приказал пьяный Мак-Феникс.

– Еще раз ударишь, отвечу! – зло пообещал я, поднимаясь с пола.

– О, не беспокойся! – расхохотался он, доставая портсигар. – Я меру знаю. Я же мразь и говнюк, Патерсон, ты ведь поверишь, если покаюсь: я знаю меру! Я умею сломать, но могу и просто исковеркать, вывернуть наизнанку – и оставить жить! Как есть.

– Поверю, – мрачно согласился я, садясь рядом на диван и принимая сигарету. – Наш маньяк, как я понял, из таких, исковерканных?

– Здесь все дело в толерантности, как я мог о ней забыть?

– Ты знаешь, кто это, – я утверждал, не спрашивал. – Скажи мне!