Деньги по счастью хранились в портфеле, и Песьяков после долгих препирательств сторговал у прижимистой старушки не только брюки, но и рабочую куртку маляра без пуговиц.

— Нет уж, в квартиру я тебя не пущу, кто тебя знает кто ты есть, может, убивец какой, а нитку с иголкой дам. На ступенечках посиди, попришивай. И пуговиц мне не жалко. Ты белые-то отбрось, черные да коричневые шей...

Этим же вечером мнимый маляр приехал на вокзал, не нашел там поезда и отбыл через час в Паратов снова рейсовым автобусом.

Машина пересекала вечерний задумчивый центр города и, совершая поворот недалеко от краеведческого музея, там, где кончался огражденный низкой металлической решеткой сквер, едва не задела пешехода с веником под мышкой, который, сойдя с тротуара, стоял погруженный в свои думы. Выскочив из-под автобуса, человек с веником укоризненно покачал головой. Это был начальник посошанской милиции, сам призванный следить за тем, чтобы рядовые граждане соблюдали правила уличного движения.

Позже, проезжая мимо зеленой окраины и коричневых, похожих на разверстые звериные пасти оврагов, Песьяков сложил в кармане фигу и пробормотал:

— И даром не надо!

Он имел в виду домик с забором и садом. Что же касается женщины, к которой он утром летел на крыльях и которая в этот момент стояла в очереди за колбасой, то испуганный донельзя фольклорист ее даже не вспомнил...

Веник под мышкой! Павел Илларионович впервые в жизни шел в городскую баню. И не так уж плоха оказалась она. Треугольный портик над входом подпирали две облупившиеся от времени колонны, а за ними прятались две гипсовые фигуры, которые с одинаковым успехом можно было принять и за древнегреческих воинов, и за спортсменов на отдыхе, и за желающих помыться. За спиной одного из спортсменов виднелось в стене окошечко, сунув туда рубль, получил Павел Илларионович вместе со сдачей трамвайный билетик, по которому и был впущен в само здание. Теплое и влажное черноморское побережье, ласковый галечный пляж под Батуми, вот что вспомнилось Пухову, как только вошел он в отделение, — сыростью и теплом, запахом одеколона «Магнолия» и дегтярным мылом пахнуло на него. В зале белели покрытые светлыми каплями шкафчики, а на скамьях сидели, развалясь, закутанные в белые тоги, напоминающие римских сенаторов, помывшиеся граждане.

Раздевшись и аккуратно повесив в шкафчик костюм, Павел Илларионович тоже уселся на скамье, задумчиво шевеля пальцами ног и неторопливо осматривая соседей. Публика в тот день пришла обыкновенная, невыразительная, но и она даже для не очень внимательного глаза резко разделялась на две половины: одна половина — были люди случайные, забежавшие наскоро помыться и торопливо делающие все, что положено делать в раздевалке — сунуть белье в шкафчик, крикнуть банщику: «Запри, дядя, номер!» — рысью убежать в парилку, из нее, еще быстрее перебирая босыми ногами, в помывочную, а оттуда, не сбавляя скорости, назад к своему шкафчику, к своей скамье. Бегая, не меняют такие люди цвета, остаются все такими же бледно-желтыми, как пришли, и на лицах у них написано только одно желание: как бы не опоздать, поскорее вернуться домой к приготовленному женой обеду или прямо отсюда бежать в учреждение, где не был моющийся с утра под предлогом местной командировки.