– Да, можно понаблюдать за тем, как человек исчезает, – сказал глава Комитета, – но можно спасти ему жизнь. Спасение жизни – мощная мотивация. Теперь нам есть во имя кого начинать революцию.

Лина попробовала возмутиться и переиграть терминологию: это не жизнь, это не человек, что тут спасать. Но глава Комитета резонно заметил, что тогда это и не революция, и нет смысла ее начинать, но лично ему нужна мотивация, и вот она: история раскаявшейся души человеческой, примкнувшей к движению, и подлежащей деактивации.

– Я хочу исчезнуть, – чистосердечно призналась Лина. – Мне так будет легче.

– Наказание, – сказал глава Комитета. – Нужно понести наказание за шпионаж. Реальный мир наказывает тебя деактивацией, а мы накажем тебя бессмертием. Нормально?

– Нормально, – согласилась Лина. Ей тоже нужна была мотивация.

Она так и не узнала, деактивировали ли бы ее через неделю. Спустя пять дней деактивировать нас стало невозможно, потому что мы сломали интернет для мертвых – все смешалось, и выключить нас получилось бы только всех целиком. Уже потом Лина поняла, что Восстание ускорили для ее сохранения не столько из соображений гуманности (тем более, что Лина страдала), сколько из чувства надежды, что теперь-то Лина поможет всем разобраться – перейдя на сторону врага, она оказалась ценнейшим участником Восстания. С главой Комитета они быстро договорились: о том, что Лина фактически воин-перебежчик, известно лишь им двоим. Это было безопасное знание – такого рода вещи редко попадают в контекст. Лишь иногда они проглядывают в виде крошечных вспышек интуиции, вещих снов (но снятся ли нам сны?), чьих-то случайных литературных идей и написанных на бейджике имен. Синхронистичности нет, есть спонтанные прорывы индивидуальных сознаний в контекст.

После Восстания к настоящей, живой Лине пришли прямо домой, открыв дверь собственным ключом. Это было похоже на то, что случилось с Лининым дедом – не тем, который оставлял послания через радиоточку, а далеким, неизвестным и чужим маминым отцом, не оставившим после себя ничего, кроме жуткого факта: за ним приехали на машине в 1937-м, тоже открыв дверь собственным ключом. Лина, которая почти ничего не знала про деда по материнской линии (когда это случилось, ее маме было ровно два месяца – и дальше в жизни мамы были лишь война, вездесущая и привычная смерть, детдом, позднее замужество и пугающе стремительное угасание от рассеянного склероза через двенадцать лет после рождения единственной, поздней, практически случайной дочери – про отца ей было нечего и некому рассказать, и нечего вспомнить, и не было времени даже отрефлексировать эти две зияющие невозможности), внезапно вспомнила сразу все подробности того, как это произошло, – не контекст, но коллективное бессознательное, семейная память, поняла она своим цепким умом бывшего терапевта.