Не удержавшись, открываю глаза. Ламассу рвет Малыша на ошметки, потрошит, раскидывая бесформенные куски мяса по притихшей, объятой ужасом улице. Оторванные руки шевелятся, судорога заставляет кисти сжиматься в кулак. Не знаю, как, почему, но Йакиак все еще в сознании – от него остались лишь голова и верхняя часть туловища. Добравшись до сердца, Ламассу хватает его зубами и аккуратно, дабы не повредить, бросает под одну из сводчатых арок моста Двенадцати Пороков.

Я улыбаюсь.

– Это тебе в назидание, тварь! Смотри, что стало с твоим прислужником – тем, кого ты подчинил своей воле. Когда-нибудь я разрушу тебя – я, или Энлилль, или Ламассу, или еще кто-то. В любом случае, тебе осталось недолго.

Мост глухо ухает и замолкает. Раздосадованно – или, наоборот, насмешливо, а может быть, убаюкивающе. Я так и не понял, откуда проистекают его силы – изнутри или извне моего естества. Да это уже и не важно. В любом случае, наш поединок еще впереди – только не в этом романе.

От Йакиака остается одна голова. Он по-прежнему жив, кровавая пена идет изо рта, посиневший язык вывалился и торчит между зубами. Разящим ударом Ламассу наотмашь, плашмя бьет по щеке, и треснувшие, перетянутые резинкой очки летят в канаву, рытвину, сточную яму. Туда, где им и место. На бледной коже остаются глубокие борозды от огромной, когтистой, неистовой лапы. Левый глаз поврежден и вытекает – страшное, невообразимое зрелище!

– Ламассу, хватит! Оставь! – силясь подняться, бормочу я. – Дай ему умереть. Страданиями он искупил свое злодеяние.

– Не искупить и в целую вечность! – рычит Ламассу. – Но хорошо. Ради вас. Я прекращаю.

Размахнувшись, он бросает голову прочь от себя – далеко, за добрую сотню метров, к колокольне, на куполе которой, гордо восседая на деревянном кресте, притаился Вождь грифов. Расправив оба крыла, он протяжно кричит, подавая знак своей стае – и, услышав зов, тысячи и тысячи грифов слетаются, образуя воронку, и, пару секунд покружив, камнем падают вниз, оземь, дабы вволю насытиться остатками свежего кровоточащего мяса. Неоперенные головы их, острые клювы, голые, пурпурно-черные шеи, подобно червям, копошатся во тьме ночи.

Осиротевшая шинель мокнет, утопая в потоках дождя. Тихонько плачет, скорбя о душе Йакиака.

* * *

Все! Кончено. Доедая остатки мяса, грифы, жалобно крича, разлетаются по своим гнездам. Йакиака больше нет – остались воспоминания, боль и следы ногтей на асфальте. К телу Иненны стервятники не притронулись – как я и говорил, Кодекс чести. Внушает трепет и уважение.

Слегка покачиваясь, Ламассу подходит ко мне ближе. Шерсть его взъерошена, с оскаленных клыков каплет слюна вперемешку с черной, обжигающей кровью, а хвост все так же виляет из стороны в сторону, как во время нашей первой, теперь уже столь далекой встречи – тогда, в больничной палате.