Дон Хуан был в своём неизменном тёмном костюме и в сапогах со шпорами — на чёрта, спрашивается, они ему нужны в городе? На его устах играла змеиная улыбка, но сегодня она была заискивающая.

— Признаю, сеньоры, что был не совсем прав по отношению к вам, когда ревновал к Хуаните. И когда говорил о том, что вы заритесь на дедушкины деньги.

— Ну вот, дошло, наконец, — кивнул Степан.

— Да, да. Я бываю несдержан и необуздан в собственных страстях. Я, может быть, делаю много глупостей. Но таков уж я от природы, — виновато развёл он руками.

Лаврушин растаял тут же, как воск на сковороде. Он не мог лаяться с теми, кто извиняется и кается перед ним — они обезоруживали его сразу. Он не мог быть злопамятным, неуступчивым. Это была его слабость, он её признавал, но вынужден был мириться. Вот и сейчас он только махнул рукой и сказал:

— Да чего уж там.

Но Степан был немного иным человеком:

— С чего это самобичевание, дон Хуан?

— Мне и так хватает злых врагов, чтобы их число выросло ещё на двоих. Я решил закончить дело миром.

В руках он держал целлофановый пакет.

— Джин с тоником, — сообщил он. — Настоящий американский джин. Без дураков. Дорогой.

— Мы не пьём, — отрезал Степан.

— Хуану опять указывают на дверь, — он понурил плечи. — Ну что же, мне не впервой видеть людскую злобу. Не впервые видеть ненависть. Да, люди умеют ненавидеть Хуана. Хуан был бы лучше, если бы не эта ненависть.

Он обернулся и направился к дверям.

— Да нет, вы нас не так поняли, — начал Лаврушин, которому стало стыдно. — Конечно, мы с вами выпьем.

— Вот и прекрасно, — просиял Хуан.

Он расставил джин и тоник на столе, там же устроились бокалы. Лаврушин плеснул себе джина на донышке и тоника. Степан, помнивший, во что ему обошлось последнее пьянство, ограничился тоником.

Дон Хуан же налил себе чистого джина, и посмотрел через бокал на свет.

— За то, чтобы наши желания сбывались, — в тоне его было что-то зловещее.

Он выпил залпом и крякнул.